История свободы. Россия - [131]

Подавляют все новаторское – имя репрессированного Мейерхольда почти не упоминается вслух – при этом поощряют театр как таковой. Если что-то не прервет этот процесс, в сравнительно близком будущем возникнет пропасть между изысканным, но старомодным стилем игры – и современным, но банальным и провинциальным. С другой стороны, нужно сказать, что детское усердие и пыл советских читателей и зрителей, судя по всему, не имеют себе подобных в мире. Существование финансируемых государством театров, как и региональных издательств, по всему Советскому Союзу – не просто часть бюрократического плана, это соответствует самой подлинной и неудовлетворенной потребности народа.

Значительный подъем тех ранних лет, когда марксизм был в бурном развитии, вместе с широким круговоротом русских и некоторых зарубежных классиков (особенно – в переводе на языки «народов СССР»), создали публику, отзывчивости которой позавидовали бы западные писатели и драматурги. Переполненные книжные магазины с полупустыми полками, острый интерес правительственных чиновников, которые их курируют; то, что даже такие газеты, как «Правда» и «Известия», расходятся за несколько минут в те редкие моменты, когда они появляются в киосках, – еще одно свидетельство этого голода.

Значит, если бы политический контроль сверху стал слабее и деятелям искусства дали бы больше свободы, в обществе, так изголодавшемся по продуктивной деятельности, и в народе, так страстно жаждущем впечатлений, все еще таком молодом, приходящем в такой восторг от всего, что кажется новым или даже просто правдивым, а прежде всего – наделенном жизненной силой, позволяющей ему вынести катастрофы и ошибки, которые стали бы роковыми для более скудной культуры; в таком обществе вполне может возродиться великолепное созидательное искусство.

Западному человеку реакция советских зрителей на классические пьесы может показаться до смешного наивной. Например, на представлении Шекспира или Грибоедова зритель иногда реагирует на все так, словно речь идет о современной жизни; строчки, произносимые актерами, встречают одобрительным или неодобрительным гулом, откликаясь живо и непосредственно. Должно быть, они недалеко ушли от публики, для которой писали Еврипид и Шекспир. Солдаты на фронте часто сравнивали своих командиров с типичными героями советских патриотических романов; художественная литература для них нередко просто входит в повседневную жизнь, и это, видимо, показывает, что они до сих пор смотрят на мир как неглупый ребенок с богатым воображением. Что ж, это идеальная публика для романиста, драматурга и поэта. Плодородная почва, пока что так мало вспаханная, в которой самое бедное семя должно бы взойти быстро и обильно, непременно вдохновит творца. Может быть, искусство Англии и Франции часто кажется вычурным, анемичным и искусственным именно потому, что там нет этой народной потребности.

Как бы то ни было, контраст между исключительной свежестью и ненасытностью аппетита (критической или некритической) и скверным качеством предлагаемой пищи – самое поразительное в современной советской культуре.

Советские писатели любят в статьях и литературных обозрениях подчеркивать необычайный энтузиазм, с каким публика приняла ту или иную книгу, тот или иной фильм или спектакль. То, что они говорят, в значительной степени верно, но двух сторон вопроса – что вполне естественно – они никогда не касаются. Во-первых, несмотря на всю официальную пропаганду, острое и, может быть, почти инстинктивное умение отличить плохое искусство от хорошего – например, классику XIX века и произведения очень немногих уцелевших настоящих писателей от рутинной патриотической литературы – не исчезло полностью, и стандартизация вкуса, по крайней мере – пока, не дошла до той степени, которой можно было ожидать и которой лучшие представители советской интеллигенции (те, кто выжил) до сих пор боятся.

Во-вторых, еще существует – хотя им очень трудно и их все меньше – круг стареющих, но четко выражающих свою мысль интеллектуалов, высоко культурных, тонко чувствующих, взыскательных, не поддающихся на обман и сохранивших в чистоте критические принципы русской дореволюционной интеллигенции – принципы, в определенном смысле самые строгие и бескомпромиссные из всех возможных. Этих людей можно найти на каких-нибудь политически незначительных государственных должностях, в университетах, в издательствах; государство не удовлетворяет их нужды в должной мере, но все-таки не доводит до полной нищеты. Чаще всего они мрачны или саркастичны, потому что видят мало преемников в следующем поколении; ведь если молодые люди проявляют признаки независимости и оригинальности, их беспощадно высылают на Север или в Среднюю Азию, как «вредные элементы».

Говорят, что молодых писателей, художников, критиков, которые выказали талант и независимость, просто вымели в 1937–1938 («как метлой», сказал мне один молодой россиянин на железнодорожной станции, где мы почувствовали, что за нами не следят). Тем не менее, некоторое количество таких людей можно найти в университетах, среди переводчиков или балетных либреттистов (на которых здесь большой спрос), но трудно установить, достаточно ли их, чтобы продолжать активную интеллектуальную жизнь, которой, скажем, Троцкий и Луначарский придавали такое значение и о которой их наследники так мало заботятся. В откровенных разговорах старшие интеллектуалы не обинуясь говорят о той атмосфере, в которой они живут; большинство из них до сих пор принадлежит к тем, кого называют «пугаными», то есть – к тем, кто еще не пришел в себя после великих чисток; но некоторые выказывают признаки того, что снова выйдут на поверхность. По их словам, официальный контроль, пусть не настолько свирепый в подавлении ересей, как раньше, все же абсолютен во всех областях жизни и искусства, а осторожность трусливых и, как правило, невежественных бюрократов, надзирающих за искусством и литературой, так непомерна, что вся талантливая и оригинально мыслящая молодежь стремится уйти в другие области – в естественные науки или технологические дисциплины, – где больше поощряют прогресс и меньше боятся необычного. Что до других искусств, о русской живописи – или в ее защиту – всегда можно было сказать немного. То, что выставляется сейчас, кажется мне ниже уровня худших образцов русского импрессионизма или реализма XIX века, который хотя бы умел довольно достоверно иллюстрировать социальные и политические конфликты и основные идеи своего времени. Что касается модернизма, который продолжал существовать и процветал в раннесоветский период, о нем, насколько я могу судить, не говорят даже шепотом.