История социологической мысли. Том 1 - [50]
По крайней мере начиная с Хатчесона, в шотландской философии заметно восхищение ньютоновской моделью науки как универсальным образцом, который полностью пригоден для применения в науке о человеке как о существе нравственном – отличном от остальной вселенной, но являющемся звеном той самой vast chain of being[266], [267]. «Трактат о человеческой природе» (A Treatise of Human Nature, 1739–1740, 3 т.) Дэвида Юма – выдающийся философский труд британского Просвещения – имел значащий подзаголовок: «being an Attempt to Introduce the Experimental Method into Moral Subjects»[268]. Мы читаем в «Трактате»: «В человеческих поступках сказывается общее течение природы так же, как в действиях солнца и климата. Существуют также характеры, свойственные различным нациям и отдельным лицам, наравне с характерами, свойственными всему человечеству. Знание этих характеров основано на единообразии действий, вытекающих из них»[269].
Несмотря на огромную неоднородность человеческого поведения, институтов и обычаев, свидетельствующую о силе влияния воспитания и форм правления, которому подчинены общества, «непосредственно и безусловно признаем мы единообразие в мотивах и поступках людей, равно как и в действиях тел»[270]. В «Исследованиях о человеческом разумении» (An Enquiry Concerning Human Understanding, 1748) Юм отчетливо изложил свою точку зрения: …человеческая природа всегда остается одинаковой во всех своих принципах и действиях. Одинаковые мотивы всегда порождают одни и те же поступки, одинаковые явления вытекают из одинаковых причин ‹…›. Человечество до такой степени одинаково во все эпохи и во всех странах, что история не дает нам в этом отношении ничего нового или необычного. Ее главная польза состоит лишь в том, что она открывает постоянные и всеобщие принципы человеческой природы, показывая нам людей в самых разнообразных условиях и положениях, и доставляет нам материал, на основании которого мы можем делать наблюдения и знакомиться с принципами, регулирующими действия и поступки людей. Повествования о войнах, интригах, партиях и революциях не что иное, как собрание опытов, с помощью которых политик или представитель моральной философии устанавливает принципы своей науки, подобно тому, как врач или естествоиспытатель знакомится с природой растений, минералов и других внешних объектов с помощью опытов, которые он производит над ними»[271].
Понятия, которыми оперировал Юм, а также другие мыслители интеллектуального круга, о котором мы сейчас говорим, были, несомненно, типично просвещенческие, так же как и их повышенное внимание к вопросам человеческой природы. Однако выводы, к которым он пришел, метили в важные элементы просветительского мировоззрения, ставя под сомнение, как утверждает Бачко, «…концепцию природы, содержащей в себе смысл, природы, объединяющей порядок фактов с порядком разума и порядком ценностей»[272].
Природа в трактовке Юма – это многообразие процессов и явлений, познаваемых благодаря наблюдениям и опыту, а не норма, которая могла бы служить оценке, что хорошо, а что плохо. То есть наука объясняет нам, какие мы и в каком мире действуем, но не определяет априори, какими мы должны быть. Изучая человеческую природу, мы занимаемся фактами, а не предписаниями долженствования. В этом пункте (как и во многих других) Юм проявляет себя как предвестник позитивизма.
Созданная им наука о человеческой природе – это, прежде всего, психология. Прав Шумпетер, когда пишет о нем, Кондильяке и других, подобным образом ориентированных авторах, что они поверили, что «психологические соображения объясняют не только психологические механизмы индивидуального и группового поведения и отражения общественных явлений в индивидуальном и групповом сознании, но и сами эти общественные явления. Разумеется, они не стали бы отрицать, что для объяснения любого события, института или процесса мы должны принимать во внимание и другие факты, помимо психологических. Но они не разработали никаких общих теорий касательно этих фактов и не включили их в свою метасоциологию: единственное общее знание, нужное всем без исключения наукам о человеческих поступках или мнениях, – это знание психологии. Все эти науки и есть прикладная психология»[273].
Такой психологизм, пожалуй, не всеми общественными мыслителями шотландского Просвещения исповедовался в одинаковой степени. Фергюсон, например, склонялся к объяснению человеческого поведения детерминантами социологического характера. Так или иначе, существовало полное согласие касательно того, что наука о человеческом поведении может и должна быть наукой с такими же законами, как и в сформировавшейся ранее науке о природе. Всеобщей была также тенденция лишить понятие «природа» любых нормативных коннотаций и считать «природным» просто все распространенное, регулярное и постоянное. Так воспринимаемую природу следует просто изучать.
Столь же важным, как призыв использовать в исследовании человеческой природы «экспериментальный метод», был – характерный для шотландского Просвещения – перенос внимания с рациональных аспектов этой природы на аспекты
Книга выдающегося польского ученого, одного из ведущих представителей Варшавской школы истории идей Ежи Шацкого (1929–2016) представляет собой фундаментальный систематический курс истории социологической мысли от Античности до современности. Книга будет полезна студентам, а также всем интересующимся интеллектуальной историей.
Либеральная наука стала самым эффективным способом изучения мира, изобретенным человеком. Благодаря строгой этике науке удалось упорядочить процесс накопления и проверки знаний. Одна из серьезных угроз научному поиску — авторитарные режимы, которые транслируют свое понимание истины и подавляют любое несогласие. Но и общественный мейнстрим ополчился на верховенство науки. Борьба с ранящими словами, задетые чувства «профессиональных оскорбляющихся», диктат меньшинств, буквально понимаемое человеколюбие — это мощные силы новой реальности, претендующие на власть и влияние. Однако необходимо помнить, что «создавать знание больно — по той же причине, по которой это бывает так захватывающе.
Мы живем в эпоху сиюминутных потребностей и краткосрочного мышления. Глобальные корпорации готовы на все, чтобы удовлетворить растущие запросы акционеров, природные ресурсы расходуются с невиданной быстротой, а политики обсуждают применение ядерного оружия. А что останется нашим потомкам? Не абстрактным будущим поколениям, а нашим внукам и правнукам? Оставим ли мы им безопасный, удобный мир или безжизненное пепелище? В своей книге философ и социолог Роман Кржнарик объясняет, как добиться, чтобы будущие поколения могли считать нас хорошими предками, установить личную эмпатическую связь с людьми, с которыми нам, возможно, не суждено встретиться и чью жизнь мы едва ли можем себе представить.
В этой, с одной стороны, лаконичной, а с другой – обобщающей книге один из ведущих мировых социальных теоретиков Иоран Терборн исследует траектории движения марксизма в XX столетии, а также актуальность его наследия для радикальной мысли XXI века. Обращаясь к истории критической теории с позиций современности, которые определяются постмодернизмом, постмарксизмом и критикой евроцентризма, он анализирует актуальные теоретические направления – включая наследие Славоя Жижека, Антонио Негри и Алана Бадью, работает с изменившимися интеллектуальным, политическим и экономическим контекстами.
Недоверие к устоявшимся политическим и социальным институтам все чаще вынуждает людей обращаться к альтернативным моделям общественной организации, позволяющим уменьшить зависимость от рынка и государства. В центре внимания этого сборника – исследование различных вариантов взаимоотношений внутри городских сообществ, которые стремятся к политической и социальной автономии, отказываются от государственного покровительства и по-новому форматируют публичное пространство. Речь идет о специфической «городской совместности» – понятии, которое охватывает множество жизненных практик и низовых форм общественной организации, реализованных по всему миру и позволяющих по-новому взглянуть на опыт городской повседневности. Urban Commons – Moving Beyond State and Market Ed.
Профессор Пенсильванского университета, автор семи книг Кристен Годси объясняет, почему триумф капитализма в странах первого и второго мира не стал выходом для большинства женщин. Она мастерски развенчивает устойчивые мифы о том, что в условиях свободного рынка у женщин больше возможностей достичь карьерных высот и экономической независимости, внутреннего равновесия и личного счастья. На множестве примеров Кристен Годси показывает, как, дискриминируя женщин, капитализм во всем обделяет их – от физических радостей до интеллектуальной самореализации – и использует в интересах процветания тех, кто уже находится на вершине экономической пирамиды. Несмотря на крах и идейную дискредитацию социализма в странах Восточной Европы, Годси убеждена, что многие элементы социалистической экономики способны обеспечить женщине условия для развития и полноправного труда, здоровое распределение сил между работой и семьей и в конечном итоге гармоничные и насыщенные сексуальные отношения.
Сборник показывает на обширном документальном материале современные проявления расизма в различных странах так называемого «свободного мира» и в империалистической политике на международной арене в целом.Авторы книги раскрывают перед читателями страницы борьбы народов против расовой дискриминации, в частности против сионизма, тесно связанного с реакционной политикой империализма.Во второе издание книги включены новые документы, относящиеся к 80-м годам.Адресуется широкому кругу читателей.
Представление об «особом пути» может быть отнесено к одному из «вечных» и одновременно чисто «русских» сценариев национальной идентификации. В этом сборнике мы хотели бы развеять эту иллюзию, указав на относительно недавний генезис и интеллектуальную траекторию идиомы Sonderweg. Впервые публикуемые на русском языке тексты ведущих немецких и английских историков, изучавших историю довоенной Германии в перспективе нацистской катастрофы, открывают новые возможности продуктивного использования метафоры «особого пути» — в качестве основы для современной историографической методологии.
Для русской интеллектуальной истории «Философические письма» Петра Чаадаева и сама фигура автора имеют первостепенное значение. Официально объявленный умалишенным за свои идеи, Чаадаев пользуется репутацией одного из самых известных и востребованных отечественных философов, которого исследователи то объявляют отцом-основателем западничества с его критическим взглядом на настоящее и будущее России, то прочат славу пророка славянофильства с его верой в грядущее величие страны. Но что если взглянуть на эти тексты и самого Чаадаева иначе? Глубоко погружаясь в интеллектуальную жизнь 1830-х годов, М.
Книга посвящена литературным и, как правило, остро полемичным опытам императрицы Екатерины II, отражавшим и воплощавшим проводимую ею политику. Царица правила с помощью не только указов, но и литературного пера, превращая литературу в политику и одновременно перенося модную европейскую парадигму «писатель на троне» на русскую почву. Желая стать легитимным членом европейской «république des letteres», Екатерина тщательно готовила интеллектуальные круги Европы к восприятию своих текстов, привлекая к их обсуждению Вольтера, Дидро, Гримма, приглашая на театральные представления своих пьес дипломатов и особо важных иностранных гостей.
Книга посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века: времени конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В фокусе исследования – история любви и смерти Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), автора исповедального дневника, одаренного поэта, своего рода «пилотного экземпляра» человека романтической эпохи, не сумевшего привести свою жизнь и свою личность в соответствие с образцами, на которых он был воспитан.