История Роланда - [64]

— Эй, дяденька! — пищал ему Толик.

— Что тебе, паренёк? — отвечал он с добротой.

— Дяденька, потряси губой! — просил Толик и смеялся.

«Что?!» — ветеран сдвигал брови и делал шаг к Толику, а тот убегал и хохотал: «Пососи усы!» Эта невинная дразнилка будто бы обжигала ветерана — неизменно — и он с яростным рёвом бросался за Толиком. И тут выскакивали мы:

— Стой! Ты, грязный мерзавец, мы снимаем тебя на камеру!

— Что?!

— Всё снято на камеру: как ты гонишься за маленьким мальчиком, за нашим нежным братиком! — кричал Колик.

— Распалённое чудовище! Караул! Люди! — кричал Валик.

— Ролли, звони жандармам! — кричал Хулио.

И я невозмутимо начинал звонить в жандармерию.

— Дети, да вы что, охренели?!

— Молчи, подлец!

— Сгниёшь за решёткой!

— Таких стерилизовать надо!

Тогда до него начинало доходить, и он мрачно доставал свой честный кошелёк. «Ха-ха! Засунь его обратно! Зачем нам твои деньги!» «Что ж вам надо?!» «На колени становись!» Гнев ударял ему в лицо, и он непокорно поднимал голову — но мы напоминали ему, что ждёт его в казематах, и он сразу ломался. Неторопливо, с достоинством вставал на колени, поводя могучими плечами. Пой песню! Какую песню? Римского-Корсакова! Золотой петушок! И он, содрогаясь от унижения, пел. И откуда только слова знал? Но нам этого было мало: мы жаждали его слёз. Медленно, медленно, с циничной ухмылкой, Колик обнажал безопасную бритву, и протягивал.

— Что?! Зачем?!

— Брей усы.

И тогда, видя в наших глазах неумолимую жестокость, он начинал плакать. «Только не это, только не это, только не это…» — лепетал он, хрипло всхлипывая. «Ладно, утрись! Ты прощён», — и мы отворачивались и молча уходили в ночь, оставляя его рыдать на асфальте. Хлопали друг друга по плечам, подмигивали. Славная суббота!

9C. Истории безоблачного детства. Об укропном прокураторе

В один из июней, когда зацвели первые настурции, в соседний дом, юго-восточный, въехала новая женщина. Папа с мамой сказали, что это вдова какого-то то ли прокурора, то ли куратора, которая перебралась к нам из родного города ради смены обстановки и забвения. Мы с братиками, по своему обыкновению, принялись за ней наблюдать. На нормальную вдову она была похожа мало: вместо чёрного платья носила цветные халатики и каждое утро, если светило солнце, лежала в шезлонге с томиком Бодлера и бокалом. Весь участок земли вокруг её дома зарос высоким диким укропом, но вдова и не думала его выкашивать и разбивать грядки, как это сделала бы любая порядочная хозяйка. Впрочем, нам это было на руку, укроп — отличная маскировка.

А однажды, когда мы обсуждали очередное соседское бикини, Толик ойкнул: «кто-то бросил в меня камушком!» Следующий камушек попал в Колика. А потом укроп возле забора зашевелился, и из него показалась лохматая и весёлая голова незнакомого дядьки.

— Ты кто? — спросили мы.

— Я прокуратор, — ответил он.

— Ври больше, — сказали мы. — Прокуратор умер.

— А вот и нет! — подмигнул он. — Всё это глупости!

Начало нам понравилось, мы сдвинули доску в заборе, и дядька забрался на нашу территорию. Он уселся на траву, угостил нас мятным драже и рассказал, что прокурирует укроп, мёртвым только притворяется, а больше всего на свете любит делать глупости.

— Потому что раз в день я совершаю необыкновенно умный поступок, и мне больше не о чем беспокоиться! Хотите подробности?

— Ну?

— Слушайте: всю свою жизнь, до самых сорока двух лет, я делал сплошь одни только вопиющие глупости, одна другой бессмысленнее. Но потом сказал себе: довольно! Я пошёл к знакомому академику и спросил: что он знает самое умное? Он подумал-подумал, и говорит: гипотеза Пуанкаре! Я спросил: и про что она? Он подумал-подумал и говорит: если ты закроешь рот, зажмёшь нос и заткнёшь уши, то сразу же станешь гомеоморфным трёхмерной сфере! Я его поблагодарил, пошёл в паспортный стол и взял себе фамилию Сфера. Теперь я Константин Дмитриевич Сфера, тёзка Бальмонта. А раз в день я закрываю рот, зажимаю нос, затыкаю уши и становлюсь гомеоморфным трёхмерной сфере! А? Каково? Как вам?

— Мы сдадим тебя в жандармерию. Нельзя бесчестить поэтов! — пообещали мы.

— Да кто вам поверит, детки! Сосите конфетки! — расхохотался он и полез назад к себе. Мы с неодобрением следили, как колышутся соцветия укропа, выдавая траекторию его перемещения. Когда она достигла шезлонга, послышался взвизг и счастливый смех.

9D. Истории безоблачного детства. О грибах

Иногда, поближе к осени, что-то щёлкало, и нам с братиками вдруг начинало неодолимо сильно хотеться грибов, и никакой мочи не было терпеть. Мы знали заранее, что не стерпим, и не сдерживали желание. Мы надевали резиновые сапоги, зелёные брезентовые куртки, брали крепкую палку, зонтик, лукошко и отправлялись в лес. Лес лежал близко, сразу за маргариновой фабрикой, густой и хвойный, с травянистыми просеками и глубокими оврагами. Ходили слухи, что в любом овраге, если хорошенько порыть, можно отыскать наполеоновский клад, но мы ни разу не спускались вниз, страшась змей. Да и начто нам клад — медные монетки, гнутые гильзы, глупо. Огибая овраги, мы пробирались вглубь леса, тыча впереди себя палкой. Мы опасались волчьих ям, вырытых деревенскими нам назло, но всё равно довольно часто в них падали. Завидев падение, деревенские спрыгивали с дерев и ядовито насмехались над нашей беспомощной вознёй в глинистой грязи. Тупые городские переростки! — обзывали они нас. Жирные твари! Сами они были маленькими и худенькими, как воробушки, и мы бы легко переломили их хрупкие шейки, если бы дотянулись. Но мы должны были отдышаться, прежде чем выбраться из ямы. Пользуясь этим, они принимались потешаться над нашим невежеством и предлагали в обмен на освобождение невыполнимые задания: эй ты, цитируй, сука, Сенеку! эй ты, переводи, падла, Платона! Они больше всего любили древнюю философию. Конечно, им было легко — ежедневный свежий воздух, парное молоко, стрижи и жаворонки. А наши черепа, мы прямо чувствовали это, покрывала изнутри короста фабричного чада. Отсмеявшись, они спускали портки и лили горячие струи, жёлтые и оранжевые, нам на головы, а мы, как могли, закрывались зонтиком. Иссякнув, деревенские возвращались на пастбища, и тогда мы, карабкаясь друг другу на плечи, вылезали. Всем грибам мы предпочитали рыжики и волнушки — за их милую круглую форму и весёлый цвет. Мы набирали полные лукошки, а если лукошек не хватало, наполняли грибами пазухи, капюшоны и подбрюшины. Возвращаясь домой, мы пели песни, обычно русских или немецких композиторов, изредка англичан. Мама уже ждала нас: усаживала за чай с печеньем, а пока мы пили, пекла огромный грибной пирог. Те грибы, которые не помещались в пирог, она солила на зиму, и папа с самого сентября до самого апреля закусывал ими водку, нахваливая добрых деток и домовитую жёнушку.