История Роланда - [41]

— Эх, жаль нас там не было! Гад! Уж мы бы его..!

64. Побег и скитания. Ладонь гестаповца

На даче жилось вольготно, покойно. Летели дни, проплывали недели. Я понемногу прибирался, ссыпая хлам и мусор в погреб, и обживался, знакомясь с вещами. Телефон не звонил, соседи не появлялись, и всё было бы хорошо, не случись вдруг событие, распахнувшее передо мной тёмные глубины моей души: распад вешалки вафельного полотенца. И если быть честным, то оно произошло вовсе не вдруг, а нарастало медленно, явственно, под моим холодным взглядом. После первого же мытья кастрюль я заметил: вешалка-тесёмка на кухонном полотенце надорвалась, и её удерживала одна только белая ниточка, тонкая и слабая. Как мне пришло в голову ставить подобный эксперимент, я не могу объяснить сейчас. И раньше, и теперь я взял бы нить с иглой и починил бы вешалку, но тогда… Как будто тень нашла на мой разум, и загорелось любопытство садиста — сколько она продержится? И я, вытерев полотенцем бидон или казан, предельно аккуратно, чтобы не дёрнуть, возвращал его на крючок у мойки. Но ниточка оказалась капроновой, смелой, она держалась из последних сил, не рвалась и лишь удлинялась понемногу. Она как будто стонала: сжалься, сжалься, помоги! Но я делал вид, что не слышу, и длил своё жестокое развлечение. И вот однажды, когда я вытер утятницу, вновь повесил его и осторожно отступил к окну, полотенце с мягким шелестом упало на пол. Свершилось. Мягко падал снег за окном.

Шли короткие снежные дни, шли чёрные ночи. Вешалка болезненно торчала, пришитая за один конец, а ослабевшая, порванная ниточка таилась в складках вафельной ткани. Я вешал полотенце уже без неё, прямо за подрубленный край. А в последний день, вытирая вымытый таз, я почувствовал, что палец запутался. Это была она, ниточка, измученная, неуклюжая. У неё уже не было сил ни прятаться, ни бояться. Я прищурил глаза, тонко сузил губы и крепко дёрнул, чтобы оторвать её. Но она не оторвалась, а лишь потянулась, давая мне ещё один шанс на доброту и сострадание. Смотри, я растянута, я разорвана, мне уже не жить, чего же тебе ещё?.. Да, я смотрел на неё. Желая ощутить предел ниточки, я тянул дальше, но предела не было. Не так-то ты проста, лиса! Откуда ты тянешься? Я включил верхний свет и поднёс её к глазам. Ниточка жила не сама по себе, но тянулась прямо из вешалки, она составляла её поперечные волокна. Несчастная вешалка уже наполовину распустилась, продольные ниточки висели пушистой кисточкой. Не в силах остановиться, я стал тянуть поперечинку дальше, пока она вся не оказалась в моей руке, длинная, с изломанными перегибами. Продолинки разлетелись по полу, несколько осело на джинсах, несколько прилипло к мокрой ладони. В оцепенении я смотрел на свою ладонь — ладонь негодяя, ладонь палача, ладонь гестаповца.

65. Истории безоблачного детства. О правильности преподавания

Будучи по натуре человеком недоверчивым и подозрительным, наш папа время от времени приходил в школу и сидел на занятиях, чтобы оценить правильность преподавания. Папин визит почти всегда кончался пререканиями и препирательствами с директором школы, и урок прерывался на середине.

— Такой подход неверен в корне, — протестовал, например, папа, когда мы рыдали и сморкались на уроке литературы, жалея Муму или Эмму. — Человек не должен принимать вымысел за правду и лить слёзы из-за несуществующих персонажей!

— Как вы не понимаете! — охотно возражал директор, — Дело ведь не в том, существуют персонажи или нет, а в том, что человек, читая, развивает в себе способность к сочувствованию и сопереживанию.

— Какая недальновидность! — корил его папа. — Вы приучаете детей питаться лёгкой пищей и отдаляться от живой жизни. После сладкой книжной жвачки человеку намного труднее здраво реагировать на реальность, требующую самостоятельного кусания! Опасный эскапизм, от которого недалеко и до фашизма.

На это директору было уже сложнее ответить, и он, выигрывая время и собираясь с мыслями, отворял бар, наливал себе и папе по рюмочке бренди, брал его под руку и приглашал прогуляться по саду. А нам только этого было и надо! И на мучения Свана, и на томления Дедала, и на меланхолию Живаго нам было глубоко наплевать. Мы весело хлопали хрестоматиями, смахивали театральные слёзы и доставали долгожданные бутерброды.

Когда папа и директор возвращались из сада, нередко оказывалось, что они поменялись точками зрения. Например, папа теперь поносил американского писателя Г. Мелвилла за наивное близорукое самодовольство: как же эта сволочь могла быть так глупа, что без тени сомнения предсказывала китовым стадам многая лета? У папы в глазах даже слёзы блестели из-за того, что она, эта сволочь Г. Мелвилл, слишком рано померла, и уже никак не возможно ткнуть её подлым носом в Красную книгу. Директор потешался: подумаешь, киты, что за дело нам до них, если мы их никогда не видели и не увидим; жалеть китов — то же самое, что жалеть Уэллсовых марсиан. Людей жалейте, людей! Г. Мелвилла жалейте, разве он не вымер как кит?

От таких рассуждений бутерброды застревали в горле. К счастью, к этому времени обычно приходила мама и забирала нас домой. Она имела очень ясные взгляды на литературу и всегда быстро расставляла всё по местам. Того же Г. Мелвилла она презирала: вместо того, чтобы восхищаться женщинами, он восхищается китами! Это была её основная претензия. Но потом она добавляла: вдумайтесь! Восхищаясь китами, он сдирает с них шкуру, потрошит, вдыхает аромат внутренностей и, стыдливо укрывшись за грот-мачтой, пробует их свежий жир на вкус. Вам это ничего не напоминает?.. Папа торжествовал, а директор не смел перечить, он только трепал нас на прощанье по волосам, приговаривая какую-нибудь ласковую бессмыслицу: любишь Петрарку, люби и Ремарка.