История регионов Франции - [98]

, посредственного качества компьютер, как сказали бы мы. На самом деле, хорошо устроенное общество должно иметь основу религиозную, традиционную, с устоявшимися обычаями, укрепленную веками, обязательно не зависящую от воли людей или, как минимум, «лишенную волюнтаризма». Однако Французская революция захотела перестроить социальную систему с чистого листа. Она действовала по примеру маркизы де Мертей из «Опасных связей», которая говорила о себе: «Мои принципы явились плодом моих глубоких размышлений. Я их создала и могу сказать, что я сама — мое собственное произведение[227]». В силу этого и по многим другим причинам, маркиза была несколько демонической личностью. Французская революция, как считал Местр, также могла быть исключительно порождением Сатаны. В этих условиях власть народа неизбежно подпадала под схему какой-нибудь тирании, деспотизма. Вера в прогресс, столь распространенная в революционных кругах времен Кондорсе, была, по мнению Местра, не чем иным, как глупостью. И напротив, католическая вера была сердцевиной единственно законной системы: вследствие этого папа должен был играть в духовной области такую же роль, какая была у короля, облеченного временной властью, будь то пьемонтский король или кто-либо из Бурбонов, это не имело значения. Любой выпад против верховного понтифика, совершенный в этих условиях, будь то со стороны галликан или протестантов, а приори должен считаться недопустимым, поскольку в глубинном смысле он содержал в себе материализм, разрушительный и коварный. Самая странная и, может быть, самая глубокая теория Местра относилась к большому кровопролитию, которое устроили революционеры: они очень часто набрасывались на людей невинных, даже выдающихся, если верить этому философу, бывшему уроженцу Альп, — монахинь, священников, благочестивых светских дам, дам из буржуазии, утонченных аристократов, которых таким образом обрекали вместо жизни на смерть, ведя на эшафот с гильотиной. Эти массовые убийства, как пишет Местр в письме к маркизе Коста (1794), были эквивалентом жертв, которые приносили евреи или римляне. Они никогда не приносили в жертву[228], как можно себе представить, опасных животных, хищников, таких как гадюк, волков, грифов. Но скорее в жертву приносились животные симпатичные, друзья человека — телята, коровы, быки, свиньи, козы, ягнята. Возможно, таким способом наш автор хотел сказать, что бойня, организованная якобинцами, в конце концов, представляла собой приношение, приятное Богу (или богам), которое было предназначено для того, чтобы искупить грехи человечества, восставшего против власти Добра; это искупление, в свою очередь, совершалось благодаря жертвоприношению невинных людей, в запахе крови, который поднимался чудесными парами и доходил до трепещущих ноздрей Божества, и это было компенсацией (непредвиденной) преступлений, совершенных такими, как Робеспьер и Фукье-Тенвилль. Здесь можно найти дорогую для мыслителей-аристократов[229] идею отказа, лишения, самоотречения, которая в данном случае могла доходить до высшей жертвы, в преступных руках классового[230] или сословного врага.

В любом случае, никто не может оспорить тот факт, что Местр хорошо почувствовал, по своему собственному опыту и в своих теоретических построениях, ту огромную пропасть, которую Французская революция установила, в европейском масштабе, между Старым режимом — христианским, монархическим, дворянским, и будущим веком — эгалитарным и демократическим. Как утверждает этот автор, Французская революция — это не событие, это эпоха.

Савойя 1792–1815 годов со своей примечательной последовательностью эпиодов от вторжения — освобождения от старого вплоть до изгнания захватчиков, между которыми были фазы как сопротивления, так и эмиграции, функционировала, таким образом, как маленькая модель Западной Европы (и даже шире, чем просто Западной Европы), где в гораздо более широком масштабе в XX веке пришлось пережить похожие испытания, но еще более трагичные, еще более мучительные. Савойя, над которой можно работать таким образом до бесконечности, ничем не вызывая идеологических бурь, которые неизменно провоцирует подобное исследование, относящееся к XX веку, Савойя была подобием маленькой модели, лаборатории, и при этом страной, по собственному опыту привыкшей к подобного рода «оккупационным» опытам, поскольку ей пришлось пережить несколько таких эпизодов в XVI и в XVIII веке. Поэтому хорошо и даже полезно остановиться здесь на ее примере, в нескольких строчках или на нескольких страницах. Выразим свою крайнюю признательность Жану Николя, который ранее поднял для нас эту историографическую целину, эту пересеченную местность, ужасно обрывистую и по природе своей горную…

*

Савойя дала нам Местра, Авейрон — Боналя, Бретань — Шатобриана. Именно на периферии, в провинции, на языковой периферии мы находим, таким образом, самых строгих, самых непреклонных судей по отношению к Французской революции, которая была очень парижской и крайне нейтралистской по своему принципу. Однако после 1815 года савойское общество на некоторое время вернулось в свою раковину, или, скажем так, оно в течение периода в несколько десятилетий находилось в фазе интеллектуального и социально-политического регресса. Несмотря на некоторые скачки в развитии, произошедшие из-за потрясений 1814–1815 годов (поражения Наполеона во Франции, Сто Дней, Ватерлоо), Савойя действительно в конце концов вернулась полностью под власть сардинской и пьемонтской монархии; это возвращение было закреплено в ходе плебисцита, выразившего достаточно хорошо, несмотря на некоторые «несовершенства», пожелания сельского населения, которое привлекала стабильность, «отдых», как тогда говорили; плюс к тому, по этому случаю несколько изменилась граница, в пользу Женевского кантона, чья территория, ставшая большей по протяженности, приняла форму «грыжи, вклинившейся в континентальную Францию». Это возвращение к старому, от новой столицы к древней, от Парижа к Турину, соответствовало, однако, в правительственной политике, реакции по всем направлениям, материализовавшейся, в частности, во введении крайне мелочной цензуры. По правде говоря, если рассматривать под этим углом, то предыдущая власть, императорская и французская, подали пример. Что касается экономики, оставшейся традиционной, начало «нового» режима (реставрированного) несколько смазалось: конечно, появилась крупная хлопковая промышленность, центрами которой были Аннеси и другие города, но сильнейшее извержение вулкана Тамбора в Индонезии осенью 1815 года создало некое подобие ядерной зимы (туман с частицами пыли над планетой) в 1816 году, и это отрицательно сказалось на урожае зерна в течение всего последовавшего за этим лета, холодного и влажного, каким оно выдалось в том неблагоприятном году. В результате возникла нехватка продовольствия, уже не голод, конечно (эпоха этому не способствовала); дефицит продуктов особенно чувствовался в Савойе, где сельское хозяйство в горных районах более чувствительно реагировало, чем на равнинах, на подобные периоды сильнейших холодов и сильнейшей влажности. Этот небольшой продовольственный кризис захватил большую часть 1817 года, по меньшей мере, вплоть до летней жатвы, которая в любом случае была поздней на высокогорных склонах, где сельское хозяйство было не основным занятием. Новый подъем экономики региона, после всех безумств Наполеона, в которых Савойя долгое время, хотя более или менее пассивно, принимала участие