История прозы в описаниях Земли - [15]
Уже больше девяти месяцев здесь не имели обо мне никаких известий и считали захлебнувшимся, и со слезами на глазах просили говорить громче, чтобы узнать по голосу, кто я и что. Я рассказал им во всех подробностях о том, что видел во время путешествия, а они не могли вымолвить в ответ ни слова и молча расходились по домам, крестясь. В подтверждение своей правоты я поведал им о великой горе, столь высокой и трудной для подъёма, что живущие внизу ничего не слышали о живущих на вершине, а верхние – о нижних, и о морском берегу под горой, где какая-то женщина родила двоих близнецов. Родившись, близнецы открыли себе глаза руками и сказали, что в таком мире они жить не собираются, ушли на гору, провели там всю жизнь и умерли. Где умер один – сделалось огромное озеро, где другой – огромная лужа: с тех пор туда идут люди и бросаются в воду, чтобы поселиться на небесах. Есть на этой горе и другие, которые, чтобы детей их считали сыновьями хороших отцов, делают устройство вроде ножниц стригальщика шерсти и засовывают туда голову, а затем усилиями ног смыкают концы. Не умолчал я и о королевстве под горой, где весьма торжественно и пышно, с музыкой, плясками, криками, жертвоприношениями и щедрой раздачей еды, король справлял похороны своего отца, которому собственноручно отрезал голову, дабы жениться на собственной матери, уже забеременевшей от него. На том празднестве я выпил столько пальмовой браги, что народ признал меня посланцем неба и, водрузив на слона, целую неделю возил по городу под грохот барабанов и вопли священников, призывавших благословение на голову короля. Напоследок я успел рассказать землякам о многих других странах, где мне удалось побывать, а когда все разошлись, отправился домой, растянулся на матраце из свиной щетины, и меня тотчас охватила сладкая дремота, и мой храп можно было слышать за тысячу миль. Мне начал сниться сон, и сон весьма странный, ибо мне казалось, что я нахожусь в море и на меня напала жестокая жажда и, так как я не могу найти хорошего питья, чтобы утолить её, мне не остаётся ничего иного, как снять свою пиратскую шляпу и зачерпнуть в неё полным-полно морской воды, которая сплошь кишит большими красными червями и зелёными личинками, а в пасти у них длинные и острые зубы, а сами они воняют, будто последняя падаль. Воду эту со всеми червями я выпил, и она показалась мне на вкус недурной, ибо черви настолько легко проходили внутрь, что я их не замечал. Однако один всё же застрял бы вскоре у меня в горле, если бы я во сне не сделал глотка, ибо он повис у меня в горле, вцепившись зубами в маленький язычок; но едва я глотнул, как он моментально отправился вниз к прочей компании. Через четверть часа можно было слышать в моём желудке несмолкаемые вопли и гудение. Ну и проклятье! Как кусали друг друга червяки и личинки в моём животе, словно происходила травля зайцев и они истекали кровью, как свиньи! После того как доброе время они повоевали внутри, мне стало ужасно плохо и меня начало рвать. Меня чистило целых четыре часа подряд, и во сне – всё только в постель, так что я из-за этого проснулся и лежал, чёрт меня побери, по уши в сплошном дерьме, а вокруг ползало, наверно, свыше ста тысяч таких красных морских червей и зеленых личинок с большими зубами. Все они вновь сожрали рвоту и затем исчезли, прежде чем я оглянулся, и даже теперь я не знаю, куда они девались. Такая рвота продолжалась у меня каждую ночь целых четыре недели, что, по-видимому, произошло от нездорового воздуха, ибо на руках и ногах у меня сразу выступила сильная сыпь. Всё тело моё сплошь походило на берёзовую кору, и кожа начала свербеть, как при дурной болезни; иногда, надевая пиратскую куртку, я так натирал себе кожу, что блестящие красные капли приставали к куртке изнутри, словно переплётный клейстер. Так я мучился полгода, пока не избавился от хворобы окончательно, и ручаюсь, что не отделался бы от неё вообще, если бы не заказал себе мазь из оливкового масла и толчёного кирпича и не смазывал бы ею усердно все суставы. Чёрт возьми, оливковое масло с толчёным кирпичом – великолепное средство от болезней.
Ирония (или юмор того пошиба, когда не до смеха) соединяет частицы пейзажа, это фермент связности и строительный материал, составляющий линии паутины. Человек прикреплён к этой паутине двояким образом, мотивирующим рассуждать от первого и третьего лица одновременно, – как если бы неодушевлённый объект (например, полимерный человекоподобный тренажёр, на котором учатся делать искусственное дыхание) выказывал дар речи. Паутина вздрогнет, и пятно в центре сетки качнётся вместе с ней, не то от ветра, не то пробуя освободиться, не то уловив вибрации съедобной жертвы. В переводе с немецкого Бальдандерс значит «всегда иной» – изменчивый скользкий дух, которого Симплициссимус встречает в последней книге романа Гриммельсгаузена, сегодня он кухмистер, а завтра куча пепла, потом шведский мундир или кровяная колбаса, затем турецкий ковёр, двоюродный брат короля, «Великое искусство» Луллия, шкура телёнка, конское дерьмо, Северный полюс, восемьсот парсангов, крупинка соли, пузырьки в воде… Чего ни хватись, всё укутано волокнами паутины, так что даже носа над поверхностью не торчит, но странное дело – попался, вконец запутался один лишь ты! Только наблюдаешь, улавливая каждое поползновение в атмосфере, пробуешь угадать: скоро вздрогнет сильнее, тогда уж разбежится и посыплется, и сам воздух, створаживаясь, хлопнется об землю жирным брикетом и, продвигаясь энергичными мускульными сокращениями, уползёт за границу видимости. Я отвожу взгляд, но с краю немедленно что-то мерцает, порывистая чёрная молния, таким образом, чтобы наблюдатель заподозрил, что там юркнуло продолговатое насекомое, как раз там, куда решено не глядеть. Достаточно одной молнии, так сухо всё вокруг, что готово воспламениться – придавленная жёлтая трава, голые ветки кустов, лёгкая мусорная взвесь. В промежутке между всполохом первой молнии и громом: как будто исполнитель шибанул по клавишам, но звука пока нет, нет, нет, нет, нет, музыкальный инструмент полностью исправен – причина в самой паузе, в двух вертикальных палочках на кнопке, которую жмут для того, чтобы остановить деградацию сюжета. Вздрогнет или нет? Молния шибанула – или это false alert? Быть может, – спрашивает Симплициссимус себя самого, – в обличье Бальдандерса мне явилось искушение жонглировать атомами неодушевлённой материи, читая по слогам невидимые тексты, для обыденного взгляда чересчур мелкие, пропечатанные словно на нитке, на волокне китового уса, спрятанные в чёрном пятне, как «Илиада» в ореховой скорлупке, о которой сказано в «Естественной истории»:
