История прозы в описаниях Земли - [14]

Бездомный

Всё это очевидно; но гораздо интереснее тот момент, когда первоначальная эйфория сменяется некоторым охлаждением, а затем уступает полному отрезвлению. Смысл границ заключается, как известно, в отделении мирного порядка от мятежного беспорядка, хаоса от космоса, огороженной территории от дикой местности и, наконец, дома от не-дома – и эту последнюю, банальную истину подтверждают трудности, с которыми сталкивался любой выходец из третьего мира, въезжающий на препоясанную Библейским поясом родину Пола Ревира, – но как следует интерпретировать эту истину в том случае, если я, находясь дома безвылазно, будто меня пристегнули за ногу к батарее центрального отопления (которого нет в калифорнийских домах), обнаруживаю себя бездомным, – каким образом это понимание значимости всех и всяческих границ объясняет условия, за счёт которых запертый дома оказывается бездомным? Задавшись этим вопросом, я стал размышлять о том, что же такое идиллия (буколика, пастораль) и чем всё-таки она отличается от утопии, поднятой на знамя Великими географическими открытиями, ведь утопия – это предписание, напоминающее о несовершенстве и твердящее о своей невыполнимости, тогда как идиллия брезжит в повседневности и растворяется, тает в воздухе, чуть только попытаешься кристаллизовать её в сюжет, – получится не идиллия, а хоррор… Сверхмалые дозы идиллии растворились в посторонних жанрах. Конечно, это напоминает вечную подготовку к большому землетрясению, которое отложено в неопределённое будущее – но сопровождает тебя навязчивой мыслью о незакреплённом шкафе или качающемся торшере с тяжёлым латунным навершием, под которым двоятся в глазах буквы печатного текста. А ведь действительно, вместо утопии у европейцев получилось прямо противоположное, это видно из объёмных «Странствий» португальца Мендеса Пинто, его книга – географический роман на высшей точке жанрового развития, дальше начнутся пародии, а потом жанр незаметно ассимилируется романом Нового времени как таковым, благодаря чему никого уже не будет удивлять, что личность романного героя изображается в динамике, в пресловутой духовной эволюции, а не в благородной статуарности характера, хотя путешествие как раз и было прямым конструктивным эквивалентом социально-психологического становления новых героев, что особенно заметно в «Симплициссимусе»… Значительно позже немецкие романтики откопают эту старую географическую жилу и привлекут к делу для кюнстлерромана и, естественно, романа воспитания… Впрочем, герой Мендеса Пинто пока что никуда не эволюционирует, ценность его полудокументального повествования – в показе того, как всё изменилось с тех пор, когда ждали, что заокеанские плавания распахнут дорогу в земной рай… Но вот странствие Пинто начинается. И что мы видим? Уже на первых тридцати страницах его каравеллу атакуют французские пираты, выживших бьют солёной плетью и выбрасывают голыми в камыш, Пинто зализывает раны и снова пускается в плавание, корабль бомбят турки, Пинто берут в плен, бросают в тюрьму, продают в рабство, он насилу выпутывается, португальцы выкупают его у хозяина-еврея, он в третий раз садится на корабль и в каком-то крошечном азиатском царстве снова теряет своих спутников, потому что местный король приказал распилить им грудные клетки за оскорбление короны, Пинто едва уносит ноги и всё-таки снова плывёт в надежде что-нибудь заработать, тонет, горит, голодает, хиреет в плену, дерётся в стычках, грабит, чуть-чуть отдыхает у японцев, снова плывёт, тонет, проклинает судьбу, и так на протяжении шестисотстраничного романа. В какой-то момент кажется, что выбраться из Юго-Восточной Азии он уже не сумеет, «бахрома мира» превратилась для него в капкан, одна челюсть которого – местные царьки, истребляющие друг друга с какой-то не умещающейся в голове кровожадностью, а вторая – его же соотечественники, алчные до колониальных богатств, которые на деле оказались не такими уж дешёвыми… Один португальский флибустьер в «Странствиях» терпит кораблекрушение у берегов пустынного острова, на котором в качестве робинзона ему приходится ловить рыбу в воздухе. Вооружившись дубиной, он производит шум и крик до тех пор, пока коршун, кружащий над островом с рыбой в когтях, не выронит улов на землю. После двадцати лет странствий Пинто вернётся домой, так и не сколотив никакого состояния: единственное, что ему останется, – написать обо всём этом книгу, только не мемуары, а роман, пусть и документальный, но всё-таки многое преувеличивающий – ровно настолько, чтобы отбить охоту к странствиям.

Правила ночного счёта

Запах мокрого полотенца, карабкаешься по склону – и под ногами то же, что над головой, неглубокий сон, будто иду по проспекту Независимости, на дворе поздний вечер, подхожу к витринам запертых магазинов и всматриваюсь в глубь, прикладывая козырьком ладонь ко лбу, внутри магазинов ничего нет, сплошная темень, сквозь которую проложен проспект Независимости. Начинается дождь. Надо уезжать – но куда? Надо оставаться – но где найти место? Все звуки слились в шёпот-сморкание. Глаза на ветру влажные, а под одеялом – сухие. Ногти пахнут, как разломанная пополам грампластинка. Откуда это известно? Где обещанная потеря обоняния? Я потерял ключи, смартфон, билеты на Огненную Землю, зарядку от лэптопа, книгу Рона Силлимана, адаптер, антибиотики. Я карабкаюсь по кромке геологического объекта, отвесная тропинка едва умещается на складке земной коры, внизу тарахтит невидимая геологическая кухня. По краю вулкана, обнюхивая каждый сантиметр окаменевшей лавы, крадётся упитанная кошка, в жерле пузырится кипяток, свистит пар, дымка застилает окрестности. Я начинаю прикидывать, как бы половчее разминуться с кошкой на узком куске пути, и сворачиваю, спотыкаюсь, падаю, переворачиваюсь на другой бок, иду дальше. Миновав проспект Независимости, запираю за собой дверь – впереди, где два многоквартирных дома, образующие двор, смыкаются под острым углом, красуется здание Белорусской национальной библиотеки в форме алмаза, по граням которого бежит гигантская световая реклама: какой-то гусь размахивает крыльями, к спине гуся прикреплён красный мешок с новогодними подарками, из мешка вываливаются снежинки. Весь день я подходил к двери и прислушивался, и дул на паука, наблюдая, как он спасается от ветра, спускается на невидимой нитке вниз и прикидывается дохлым, болтаясь, потом поднимается на то же место и сидит, растопырив ножки. Много раз мне казалось, что дверь откроется с той стороны, чуть только я отойду от неё; тогда я прислушивался, дуя на паука, – но по ту сторону двери было тихо, и всё же уверенность в том, что дверь должна открыться, не проходила. Открыть её должен я. Наконец, сгруппировавшись, я повернул ручку и открыл дверь. Передо мной стоял сосед с коробкой в руке. С присущей ему экзальтацией он прогундосил из-под респиратора: «Long time no see!» Чтобы заново уснуть, надо заняться счётом, перебирать числа в порядке возрастания, но считать не предметы или живых существ, а сами числа. Но с какого же числа начать? Считай кирпичи, из которых построен деревянный дом, считай очаги пожаров на дне океана, считай пересадки на пути с левого бока на правый. Прополоскал стакан, выплюнул пену, выключил воду, захлопнул лэптоп, погасил свет, занавесил окно, проглотил таблетку, скинул одежду, снял очки, закрыл глаза – и вышел на улицу. Но прежде чем выйти – несколько часов дежурил у двери, улавливая щебетание стиральных машин в прачечной. Или это троллейбус щёлкает рогами на Коламбус-авеню? или команда парамедиков скрипит деревянной лестницей? Вытеснение желаний под натиском потребностей – топографическое чутьё не обманывает заблудившихся – дискомфорт при встрече возвышенного и комического провоцирует дежавю. И вот, без всяких усилий над собой, без малейшего опасения, я распахиваю дверь. Мне в точности не известно, в каком году был построен этот дом, но точёные опоры перил, деревянные розетки и набалдашники, глубокие (хотя и пустые) ниши в стенах, массивные деревянные наличники, обрамляющие каждую мелочь, даже выключатель – словом, всё убранство свидетельствует, что этот дом уверенно простоял, не пострадав во время землетрясения 1906 года, с конца позапрошлого века. Мне кажется, что в подвальном гараже, если прорваться туда сквозь рухлядь деревянных перегородок, можно найти мумифицированный хичкоковский «ДеСото», а наверху, под самой крышей, – старое радио или самодельную радиостанцию, забытую усопшим энтузиастом. Но я не пошёл ни вниз, ни вверх, а вернулся к окну, под одеяло. В два часа ночи под окном заскрипели тормоза, раздался сытый шлепок – у крыльца приземлилась свежая