История похода в Россию. Мемуары генерал-адъютанта - [21]

Мы только что видели, каким образом Наполеон заставил замолчать того, кого ужаснули расходы на поход в Россию и кто должен был их утвердить: император предложил, чтобы другие заплатили за это.

Он сказал военному, напуганному риском экспедиции, но скорее всего готовому соблазниться величием амбициозных планов, что мир должен быть завоеван в Константинополе, так сказать, на оконечности Европы; тот теперь мог представить, что его притязания вырастут от маршала до монаршего скипетра.

Министру[12] старого режима, которого перспектива пролития большой крови ради удовлетворения амбиций приводила в смятение, он объявил, что это война политическая; в России он атакует одних англичан, кампания будет короткой, и после нее Франция отдохнет; это пятый акт драмы — развязка.

В разговорах с другими Наполеон ссылался на амбиции России, силу обстоятельств, которые втягивают его в войну против его желания. С людьми поверхностного мышления и неопытными он не хотел ни объясняться, ни притворяться и коротко говорил: «Вы ничего в этом не понимаете; вы не ведаете ни истории, ни последствий».

Но принцам, членам своей семьи, он давно доверил свои мысли; он жаловался, что они не совсем понимают его положение. «Разве вы не видите, — говорил им Наполеон, — что, поскольку я не родился на троне, я должен поддерживать себя на нем, ибо взошел на престол благодаря своей славе? Что ради этого нужно добиваться новых успехов? Что частное лицо, ставшее монархом, подобно мне, не может остановиться; что нужно постоянно идти вверх, а быть неподвижным значит проиграть?»

Затем он описал им все древние династии, вооружавшиеся против него, плетущие заговоры, готовящие войны и думающие, как уничтожить, в его лице, опасный пример короля-выскочки. Поэтому он считал, что любой мирный договор — это заговор слабого против сильного, побежденного против победителя и особенно — великого по праву рождения против великого благодаря своим трудам. Так много сменявших друг друга коалиций укрепили его в этом мнении! В самом деле, он часто думал о том, что больше не потерпит старую власть в Европе, откроет новую эпоху, новую эру для тронов, короче говоря, чтобы всё брало отсчет от него.

Он привык доверять самые сокровенные мысли членам своей семьи, рисуя живые картины своего политического положения, которые сегодня не кажутся ни фальшивыми, ни написанными сгущенными красками: даже нежная Жозефина, всегда сдерживавшая и успокаивавшая его, часто давала ему понять, что вместе с сознанием своего высшего гения он, кажется, никогда в достаточной мере не осознавал свою власть, что, как все ревнивые личности, он постоянно требовал новых доказательств существования этой власти. Как это случилось, что среди шумных приветственных восклицаний Европы его беспокойное ухо смогло услышать несколько одиноких голосов, ставивших под сомнение его легитимность? Его беспокойный дух всегда искал тревог, он силен своими желаниями, но не может наслаждаться и неспособен покорить лишь себя самого.

Но в 1811 году Жозефина уже была разведена с Наполеоном, и хотя он продолжал навещать ее в месте ее уединения, голос императрицы уже не имел влияния, которое ему придают постоянное общение, проявления любви и желание сообщать друг другу самое сокровенное.

Между тем новые разногласия с римским папой осложнили жизнь французов. Наполеон обратился к кардиналу Фешу. Феш был усердным священнослужителем, его переполняла итальянская живость, он защищал претензии папы с настойчивым рвением и с жаром спорил с императором: «Кто оспаривает вашу власть? Но сила не аргумент, и если я прав, то вся ваша власть не сделает меня неправым. Кроме того, ваше величество знает, что я не боюсь мученичества». «Мученичества? — воскликнул Наполеон, переходя от давления на собеседника к смеху. — Не надейтесь на это, я умоляю вас, господин кардинал; мученичество не то дело, в котором должны участвовать двое; и что касается меня, то я не хочу делать мученика из кого бы то ни было».

Говорят, что к концу 1811 года эти дискуссии приняли более серьезный характер. Свидетель утверждает, что кардинал, до того времени не участвовавший в политике, теперь начал вести дебаты и по политическим, и по религиозным вопросам, смешивая то и другое; он умолял Наполеона не искушать одновременно людей, стихии, религию, землю и небо; в итоге он выразил мрачные предчувствия, что однажды увидит Наполеона погребенным под тяжестью вражды.

Император так ответил на эту яростную атаку: он взял кардинала за руку, подвел к окну, открыл его и спросил:

— Видите ли вы звезду над нами?

— Нет, сир.

— Посмотрите еще раз.

— Сир, я ее не вижу.

— Очень хорошо. Я ее вижу, — ответил Наполеон.

Потрясенный кардинал хранил молчание и сделал вывод, что никакой человеческий голос не будет достаточно громким для того, чтобы поколебать амбициозные замыслы, уже достигшие небес.

Что касается свидетеля этой необыкновенной сцены, то он понял слова своего монарха по-другому. Они не показались ему выражением чрезмерной уверенности в своем предназначении, но свидетельством большого различия, которое Наполеон видел между размахом своего гения и политикой кардинала.