История одной семьи - [33]

— Пусть ее, оставь. Ей просто нужно поговорить с кем-то, кто слушает и молчит.

— Еще бы Корнелии не молчать, — проворчал отец. — Она же мертвая.

И провел рукой по лицу, сперва вверх, потом опять вниз.

Время от времени мы видели, как мама наблюдает за невидимой точкой в пространстве, словно следит за передвижениями призрака, как она водит руками в воздухе и улыбается. Однажды мама даже спросила меня:

— Мари, а ты видишь тетю Корнелию? Видишь, как хорошо она одета? Она была грациозной, словно принцесса; жаль, что другой мир забрал ее.

— Я никого не вижу. Ты уверена, что она здесь?

— Ну конечно же, Мари. Она приходит всякий раз, когда нужна мне, когда я скучаю по сестре.

— А где ты ее видишь?

И мама начала описывать мне любимые места тети Корнелии. Так я выяснила, что та любит стоять у двери, ведущей во двор, и смотреть на качающиеся на ветру ветки земляничного дерева тетушки Наннины или с тоской разглядывать семейные фотографии, даже ту, на которой запечатлена она сама в широком длинном платье и шляпе с перьями. В детстве меня завораживал загробный мир, и я жадно слушала мамины рассказы, пытаясь увидеть призрак тети Корнелии. Однако мне это никак не удавалось. Постепенно мамино сердце успокоилось, и призрак тети превратился в безмолвную тень, невидимую силу, которая вынуждала маму делать все медленнее обычного, бесцельно вытаскивать тарелки и стаканы из буфета, а затем ставить обратно, с маниакальной тщательностью полировать столовые приборы или зачарованно таращиться на воду, текущую из кухонного крана.

Затем тетя Корнелия окончательно скрылась в том темном уголке маминого разума, откуда появилась. Постепенно призрак исчез из нашего дома: пришли первые письма от Джузеппе, и мать вернулась к обычной жизни.

Джузеппе рассказывал, как прекрасен кафедральный собор в Кремоне, с которым даже не сравнить нашу базилику Святого Николая. Он писал, что дороги там совсем другие, они выложены из темных кубиков камня, которые называются брусчаткой. Вечером небо темнеет раньше, а закаты невероятно прекрасны; он даже представить себе не мог, что они бывают такими вдали от моря. В бары, которые на Севере называют кафе, постоянно ходят элегантные женщины, которые непрерывно говорят. А старухи не одеваются в длинные черные платья, как у нас, а красятся и сильно пахнут духами, и у них всегда шикарные прически.

«В следующий раз я пришлю фото в форме», — обещал Джузеппе в конце письма.

Несколько дней весь наш район говорил только о новостях, которыми делился мой брат. Бабушка Антониетта, которая привыкла читать письма своих детей из Венесуэлы, каждую фразу Джузеппе сопровождала мудрыми высказываниями. У всех создалось впечатление, что она не понаслышке знакома с этим чужим миром, хотя за всю жизнь бабушка ни разу не покидала квартал. Кое-кто из соседок намекнул, что Джузеппе, каким бы распрекрасным он ни был, оказался в лапах современных женщин, куда более раскрепощенных.

— И вы понимаете, что он попадет в сети, будто треска, — пророчила тетушка Наннина.

Однажды эти рассуждения дошли до Беатриче. Очевидно, она сочла, что бабушка Антониетта причастна к ядовитым наветам, и надолго перестала с ней здороваться.

3

Фотография Джузеппе пришла через пару дней после окончания школьных каникул. В военной форме, гладко причесанный, аккуратный, писаный красавец, мой брат зажег огонь в сердцах всех девушек нашего района. Мать часами созерцала занавес за спиной сыночка и колонну, рядом с которой он стоял, прямой как палка. Она плакала и смеялась, причитая, что по возвращении не узнает его. Ругала Винченцо, который колесил по району с фотографией брата и всем ее показывал. Мама опасалась, что карточка потеряется или истреплется, поэтому в конце концов решила поставить ее под стеклянный купол на комоде, бок о бок с изображением святого Антония.

— Пусть святой Антоний и Богоматерь защитят тебя, — повторяла она каждую ночь перед сном.

Вопрос о моем отъезде в Пресвятое Сердце значительно померк на фоне службы Джузеппе, ставшего солдатом. Мне пришлось смириться с этим, как и с голубой формой[13], которую мама сшила сама, чтобы сэкономить деньги. Подобно большинству моих обновок, форма была мне велика.

— Зато сможешь носить ее все три года, — пресекла мама попытки возразить против слишком длинных рукавов и подола, щекочущего икры.

— Монахини любят серьезность, — саркастично заметил Микеле при виде моего одеяния, когда мы встретились в первый учебный день.

Он ждал меня у проспекта Витторио Эммануэле с почти пустым рюкзаком за спиной. Я, наоборот, боясь в первый же день произвести плохое впечатление на клобучниц, набила портфель книгами и тетрадями, подаренными бабушкой Ассунтой и бабушкой Антониеттой. Родители не расщедрились на новый рюкзак, поэтому я тащила громоздкий зеленый портфель, пристроив его на одно плечо и сгибаясь под немалым весом.

Микеле предложил понести мой портфель и проводил до остановки автобуса номер четыре, напротив театра Петруццелли. Я попрощалась с другом; в горле стоял комок. Ездить к монахиням значило покидать наш район, смотреть в глаза незнакомцам из респектабельной части Бари, мучиться от колючих сомнений, вероломно закрадывающихся в душу, как непослушная петелька в вязании: «Справлюсь ли я? Посчитают ли меня непохожей на них? Смогут ли прочитать по лицу, откуда я родом?»