История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха - [48]

Старый господин не ответил и погрузился в молчание. «В один и тот же день я потеряю двух своих сыновей», — произнес он наконец.

«Эрнст!» — воскликнула его жена.

«Малыша надо оперировать, — спокойно объяснил он, — у него хороший такой, острый аппендицит. Я это сделать не смогу. Дрожат руки. И кого я сегодня найду вместо себя? Мне что, обзванивать всех подряд и упрашивать: ах, дорогой коллега или дорогой уже-не-коллега, Бога ради, прооперируйте моего сына — правда, он еврей!»

«Прооперирует такой-то». — Фрау Ландау назвала имя, которое я забыл.

«Да, — обрадовался ее муж, — пускай прооперирует. — Он засмеялся и обратился ко мне: — Мы с ним два года в полевом лазарете оттяпывали ноги-руки. Но что он скажет сегодня?»

«Я ему позвоню, — сказала фрау Ландау, — он, конечно, все сделает». — В этот день она держалась великолепно.

После обеда мы заглянули к заболевшему юноше. Он смущенно улыбнулся, словно извиняясь за глупую выходу. Он старался справиться с невольно вырывающимися у него стонами и вскриками боли. «Значит, уезжаешь?» — спросил он у своего старшего брата. — «Да». — «Ну а мне пока не уехать. Зайдешь попрощаться со мной?»

Франк выглядел подавленным, когда мы вышли из комнаты его брата. «Это ужасно», — сказал я. «Да, это действительно ужасно, — согласился он, — я не представляю, что может случиться с мальчиком. Он совершенно не переносит несправедливости. И у него абсолютно отсутствует адекватное представление о мире, в котором он очутился. Знаешь, что он мне вчера сказал, после всего, что было? Знаешь, о чем он мечтает? Спасти Гитлеру жизнь, а потом сказать: „Вот так. Я — еврей. А теперь поговорим обо всем…“».

Мы вошли в комнату Франка. Там стояли раскрытые чемоданы, и костюмы были уже уложены. Было два часа или около того. «В шесть я встречаюсь с Эллен на остановке Ваннзее[164],—объяснил Франк, — в пять надо выйти. До этого нам нужно многое успеть сделать».

«Упаковаться?» — спросил я.

«И это тоже, — ответил он. — Но важнее другое. Я вот о чем хотел тебя попросить. У меня тут целая кипа… Старые письма, старые фотографии, старые дневники, стихи, воспоминания. Я не хочу оставлять это здесь. Взять их с собой я не могу. И уничтожать их мне не очень хочется. Не мог бы ты взять их себе?»

«Естественно».

«Тогда нам придется все просмотреть, кое-что можно выкинуть. Давай сделаем это побыстрее».

Он открыл ящик письменного стола. В нем стопками лежали бумаги, альбомы, дневники: вся его прошедшая жизнь. Большая часть этой жизни была и моей жизнью. Франк глубоко вздохнул и улыбнулся. «Постараемся не утонуть и не увлекаться, — сказал он, — у нас мало времени».

И вот мы принялись за бумаги, вновь вскрывали старые письма, перебирали старые фотографии — ах, и что же обрушилось на нас, что на нас нахлынуло с этих пожелтевших страниц!

То была наша юность, сбереженная здесь, в выдвижном ящике письменного стола, словно в гербарии. Ее запах сделался еще концентрированнее, крепче, он кружил голову тем сильнее, что к нему примешались смерть, минувшее, невозвратимое! Старые фотографии, на которых мы и наши приятели в спортивной форме после игры, фотографии байдарочного похода с девушками — «Боже мой! Помнишь?» — пляжные снимки; наши лица, усеянные солнечными бликами; на этих снимках всюду светило солнце, как во время всех наших путешествий. Снимки теннисного клуба самых счастливых наших лет. Где теперь друзья, которые тогда стояли рядом с нами рука об руку, плечом к плечу; где веселые девчонки? На этих снимках они в лихом прыжке, умело отбивающие мяч, навеки застывшие в полете. Франк вскрывал конверты; рукописи, когда-то бывшие такими интимными, такими вдохновенными, вновь смотрели на нас, вновь напоминали о себе. Здесь были и листки, исписанные моей рукой, тем почерком, каким он был несколько лет тому назад…

Кто не знает эту великую «уборку» воспоминаний, это погружение в прошлое? Хорошее занятие для дождливого летнего воскресенья. Кто не знает печальную прелесть этого заклинания мертвых, необоримое искушение еще раз все прочесть, еще раз все прожить? Кто не знает этого дурмана, будто от опиума, который одолевает тебя и делает мягким, сентиментальным. Как правило, на это тратится целый день, а по большей части еще и ночь, и чем дольше это длится, тем больше времени уходит на грезы и мечты.

У нас было немногим более трех часов, и мы сломя голову помчались через страну наших грез со скоростью, сравнимой разве что со скоростью погони в мультипликационном фильме. Кроме того, приходилось быть суровыми и многое уничтожать. Только самое ценное могло поместиться в большом ящике, чтобы пылиться там до бог знает какого далекого часа досуга — когда и где доведется его пережить? Все остальное было приговорено к гибели в корзине для бумаг. Скорый суд над собственной юностью. Что весомо? Что идет в счет? Что уничтожить, что пощадить? Мы делались все молчаливее за нашей странной работой. Часы шли. Надо было спешить, спешить убивать или укладывать в гроб собственную юность.

Дважды нас прерывали. Первый раз пришла фрау Ландау и сказала, что приехала машина. Брата Франка сейчас повезут на операцию. Фрау Ландау вместе с мужем поедут в клинику. Если Франк хочет попрощаться, то сейчас самое время. «Да», — ответил Франк. Странное прощание: один брат отправлялся на операционный стол, другой в изгнание. «Извини, я на минуту», — сказал Франк и вышел вслед за своей мамой.