История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха - [43]

Беспокойство и беспорядок стали видимы — прежде они были только неясно, но грозно ощутимы. Читатели поднялись со своих мест, попытались завязать разговор, принялись бесцельно ходить по залу. Один господин с ярко выраженной еврейской внешностью молча закрыл свои книги, бережно поставил их на полку, уложил бумаги в папку и вышел. Не успел он выйти, как в дверях появился некто, вероятно обервахмистр, и объявил громко, правда, не слишком грубо: «В здании — штурмовики. Господам евреям лучше покинуть здание». Одновременно, будто для иллюстрации этих слов, снаружи заорали: «Евреи, пошли вон!» Кто-то ответил: «Уже пошли», — и снова раздались два или три радостных смешка. Теперь я увидел смеющихся: юристы-референдарии, такие же как я.

Все это внезапно напомнило мне разогнанный четырьмя неделями раньше карнавал. «Вам разрешается идти домой!» — вспомнил я сказанное тогда штурмовиком. А здесь евреям разрешалось идти домой? Это уже не разумелось само собой. Кое-кто из посетителей библиотеки, оставив свои бумаги и книги на столах, вышли в коридор посмотреть, что происходит, — надеялись что-нибудь узнать. Вахмистры усердней обычного старались всем своим видом показать, что их тут как бы и нет. Один или двое из читателей закурили — здесь, в библиотеке Верховного апелляционного суда Пруссии! Вахмистры промолчали. И это тоже была революция.

Свидетели позднее рассказали, что все прошло необычайно гладко: никаких чудовищных историй, о, совершенно никаких. Заседания были по большей части отменены. Судьи сняли мантии и скромно покинули помещение. Они шли по лестнице, чуть ли не на каждой ступеньке которой снизу доверху стояли штурмовики. Только в адвокатской комнате случилось безобразие и бесчинство. Адвокат-еврей вздумал «валять дурака», взъерепенился — и был жестоко избит. Я узнал, кто был этот адвокат: фронтовик, пять раз раненный, потерявший глаз, он дослужился до чина капитана: наверное, он на свою беду по привычке повел себя как в былые времена, когда ему случалось вправлять мозги зарвавшейся солдатне.

Потом они ворвались и в библиотеку. Дверь распахнулась, коричневая форма ввалилась в зал. Один из своры, очевидно вожак, заорал грохочущим, грубым голосом: «Неарийцам немедленно покинуть эту пивнуху!» Я обратил внимание на то, что он употребил приличное выражение, почти эвфемизм, «неарийцы» рядом с совершенно неуместным, издевательским «пивнуха». Снова ответил тот, кто уже пошучивал таким образом: «Уже покинули». Наши вахмистры стояли так, словно сию минуту возьмут под козырек. У меня захолонуло сердце. Что я могу сделать? Как мне сохранить достоинство? Игнорировать, не обращать на них внимания! Я опустил глаза в материалы дела. Я тупо читал и перечитывал какое-то предложение: «Неверным, хотя и несущественным является утверждение обвиняемого…»

Коричневый добрался и до меня. Встал во фрунт: «Вы — ариец?» И прежде, не успев что-то сообразить, я ответил: «Да!» Изучающий взгляд на мой нос — и штурмовик ретировался. Кровь бросилась мне в лицо. Мгновение спустя — слишком поздно — я почувствовал позор, стыд, поражение. Я сказал «да»! Правильно, я ведь и был «арийцем»! Я не солгал. Я только позволил совершиться куда более страшному. Какое унижение — заявлять кому-то, не имеющему права задавать подобные вопросы: я — ариец, притом что сам я не придаю этому никакого значения! Какой стыд покупать этим заявлением возможность быть оставленным в мире и покое со своими папками, книжками и судебными делами. Размазня! Спасовал в первом же испытании! Я готов был надавать самому себе пощечин.

Я вышел на улицу. Верховный апелляционный суд Пруссии, невозмутимо-спокойный, стоял серый, холодный, как всегда, отделенный от улицы газонами и деревьями. Глядя на него, никто не подумал бы, что сегодня он как государственное учреждение рухнул. Наверное, и по мне не было заметно, что я потерпел сегодня сокрушительное поражение, испытал такое унижение, от которого вряд ли можно оправиться. Хорошо одетый молодой человек спокойно идет вниз по Потсдамер-штрассе. Улицы тоже не выглядели как-то по-особенному Business as usual. И все-таки в воздухе Берлина было слышно приближающееся громыхание неведомого зла.

24

В этот вечер у меня было еще два в своем роде замечательных переживания. Первое — я в течение нескольких часов испытывал смертельный страх за мою маленькую подружку Чарли. Страх необоснованный, но вовсе не беспричинный. Причина была довольно нелепой. Мы разминулись. Я договорился встретиться с ней у торговой фирмы, где она работала машинисткой за сто марок в месяц. Она, как я уже упоминал, была вовсе не прекрасным турчонком, но девушкой небольшого роста из мелкобуржуазной, обремененной волнениями и заботами семьи, в которой все много работали. Когда я в семь часов вечера подошел к зданию фирмы, оно было закрыто и будто вымерло. Перед входом были опущены железные жалюзи. Это была еврейская фирма. Штурмовиков не было. А что, если уже побывали здесь?

Я бросился в метро и добрался до квартиры Чарли. Поднялся по лестнице большого доходного дома. Позвонил в дверь. Второй раз. Третий. В квартире была абсолютная мертвая тишина. Я спустился к телефонной будке и позвонил Чарли на работу. Никакого ответа. Я позвонил ей домой. Никакого ответа. Тогда я, разумеется, совершенно бессмысленно встал у дверей станции метро, откуда она обычно появлялась, когда ехала с работы домой. Множество людей шли мимо меня из метро и в метро, как в обычные дни, беззаботные, никем не задержанные, но Чарли не появлялась. Я звонил то в фирму, то домой, в чем не было ни малейшего смысла.