История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха - [41]

Сегодня никто не сомневается в том, что в действительности нацистскому антисемитизму никакого дела не было до евреев, до их заслуг и ошибок. Самое интересное не скрываемом намерении нацистов выдрессировать немцев на преследование и, по возможности, уничтожение евреев во всем мире было не обоснование, которое они приводили, — обоснование это — столь откровенный абсурд, что было бы унизительно для самого себя бросаться в спор по такому поводу, — нет, самое интересное было намерение как таковое. Ведь оно фактически оказалось новостью всемирной истории: а именно попыткой упразднить свойственную человеческому роду природную, естественную солидарность, которая есть у любого вида животных и обеспечивает его выживание в борьбе за существование; попыткой направить хищные человеческие инстинкты, обычно используемые против зверей, на существа своего же человеческого рода; попыткой целый народ как собачью свору натравить на людей. Если однажды разбудить инстинктивную, дремлющую в человеке готовность к человекоубийству, если сделать ее долгом, то поменять объект уничтожения ничего не стоит. Сегодня уже очевидно, что на месте «евреев» могут быть «чехи», «поляки» или любая другая группа людей. Речь здесь идет о систематическом отравлении целого народа — немецкого — бациллами, которые заставляют человека обращаться с подобными себе существами по-волчьи; или, по-иному говоря, о том, как развязали и пестовали садистические инстинкты, сдерживание и уничтожение которых было делом тысячелетнего цивилизационного процесса. В одной из следующих глав я постараюсь показать, что большая часть немецкого народа — несмотря на его обесчещивание и ослабление в целом, — все же нашла в себе внутренние силы сопротивления, вероятно безотчетно, инстинктивно почувствовав, что здесь поставлено на карту. Ведь если бы главная попытка нацистов — вернее сказать, ядро всех их устремлений — удалась, то это повергло бы человечество в кризис небывалых масштабов и поставило бы под вопрос дальнейшее физическое существование рода homo sapiens. В этом последнем случае единственным, чудовищным средством спасения человечества стало бы физическое уничтожение всех пораженных «волчьей бациллой».

Из этого короткого очерка видно, что нацистский антисемитизм имеет отношение не к одним только евреям; в отличие от прочих пунктов их партийной программы он касается крайних экзистенциальных вопросов. Так что можно себе представить всю смехотворность той, все еще не редкой в Германии точки зрения, согласно которой антисемитизм нацистов — мелкое, побочное явление, в крайнем случае, небольшой эстетический изъян движения, на который можно, в зависимости от отношения к евреям, или закрыть глаза или горько посетовать, но «по сравнению с великими национальными вопросами эта мелочь ровно ничего не значит». На самом-то деле, как раз «великие национальные вопросы» являются в высшей степени незначительным хламом повседневности, случайными ошибками европейского переходного периода, который, возможно, затянется на несколько десятилетий, по сравнению с грозной опасностью «сумерек человечества»[153], вызванной из преисподней нацистским антисемитизмом.

Опять-таки все это вещи, о которых в марте 1933 года еще мало кто имел представление. Однако я могу гордиться тем, что уже тогда чутье меня не обмануло. Все, что происходило до сих пор, было отвратительно — и не более. То, что началось теперь, было иным, апокалиптическим. Тут ставились — я ощутил это по ударам, бьющим в сокровенные области души, — крайние вопросы, хотя я до сих пор не моту подобрать для них точные, верные слова.

Одновременно со странным чувством, в котором с ужасом соседствовало удивительное, почти радостное напряжение, я понял: на сей раз история и политика добрались и до меня. Я — тот, кого нацисты называют «арийцем», хотя я, разумеется, не знаю, смешению каких рас я обязан своей персоной, как не может этого знать никто. Евреев в моем роду за двести-триста лет известного мне существования нашей фамилии не было. Однако как раз к германскому еврейскому миру я испытывал куда большую инстинктивную симпатию, чем к типичному северонемецкому окружению, в самом сердце которого вырос. И отношения мои с первым миром были давними и тесными. Мой самый старый и самый лучший друг был евреем. Моя новая маленькая подружка Чарли была еврейкой, и, несомненно, я любил ее, хотя мы все еще просто флиртовали — внезапно моя любовь стала горячей, гордой оттого, что Чарли угрожала нешуточная опасность. Я знал: меня никто и ничто не заставит ее бойкотировать.

Я позвонил ей в тот самый вечер, когда в газетах появились первые сообщения о бойкоте. В эту неделю мы виделись чуть ли не ежедневно. Наша история стала приобретать характер настоящей love story[154]. В обычной жизни Чарли была, конечно, не турчонком, как тогда на карнавале: она была красивой девушкой небольшого роста из мелкобуржуазной, далекой от меня социальной среды — вечно хлопочущей еврейской семьи с великим количеством родственников и знакомых (я так и не разобрался в хитросплетениях их родственных связей).