История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха - [34]

Так писали газеты. Но улицы выглядели такими же, как и прежде. Работали кинотеатры, заседали суды. Революция? Ни следа, ни намека. Немного напуганные, немного растерянные люди сидели дома, пытались разобраться в событиях. Нелегко было сделать это в столь короткое время.

Стало быть, коммунисты подожгли рейхстаг. Так-так. Это возможно. Это очень правдоподобно. Правда, несколько комично, почему именно рейхстаг? Пустое здание, от его поджога никому никакой выгоды. Ну, наверное, это и впрямь «сигнал» для революции, каковая была в зародыше задушена решительными действиями правительства. Так написано в газетах, и, пожалуй, это убедительно. Странно, правда, что по поводу поджога рейхстага так заволновались нацисты. До сих пор парламент был для них «дурацкой хибарой для трескотни», и вдруг разом сделалось оскорблением великой святыни то, что кто-то осмелился эту «дурацкую хибару»[122] поджечь. Ну да, вертят факты, как им выгодно, — это и есть политика, не так ли, любезный сосед? Мы в этом, слава богу, не разбираемся. Главное, опасность коммунистической революции миновала, и мы можем спать спокойно. Спокойной ночи, сосед.

Если говорить серьезно: самое интересное в поджоге рейхстага было то, что в вину коммунистов поверили, в сущности, все. Даже скептики не исключали эту возможность. И тут уж коммунисты сами виноваты. В последние годы они стали сильной партией, они упорно твердили о своей «готовности к бою», поэтому никто не ожидал, что они позволят себя «запретить» и уничтожить без яростного сопротивления. Весь февраль у немцев глаза были скошены немного «налево». Все ждали от коммунистов, что они двинутся в антинацистский поход. Именно от коммунистов ждали ответного удара, а не от социал-демократов — от них никто ничего не ожидал после 20 июля 1932 года[123], когда Зеверинг[124]и Гржезинский[125], имея абсолютно законные основания для борьбы и 80 000 хорошо вооруженных полицейских, отступили, убоявшись «силы» — одной роты рейхсвера. Коммунисты, серьезные ребята с мрачными лицами, поднимали сжатый кулак вместо приветствия, у них было оружие — во всяком случае, они охотно пускали его в ход во время уличных перестрелок, они вечно хвастались своей силой, организованностью и наверняка получали из России наставления относительно того, как «это» делается. Нацисты не оставляли и тени сомнения в том, что намерены бороться с коммунистами насмерть. Следовательно, те защищаются. Это было понятно. И так-то все удивлялись, почему о коммунистическом отпоре нацистам до сих пор не слышно.

Потребовалось много времени, прежде чем в Германии поняли: коммунисты оказались овцами в волчьей шкуре. Нацистский миф о сорванном коммунистическом путче пал на хорошую почву, подготовленную самими же коммунистами. Кто же мог предполагать, что за их поднятыми сжатыми кулаками не стоит ровно ничего? В том, что до сих пор в Германии находятся люди, свято верящие в ужасы коммунистического переворота, вина самих коммунистов. Впрочем, таких людей в Германии теперь не много. О провале немецких коммунистов уже пошли толки. Даже нацисты сегодня неохотно используют тему коммунистической опасности; разве что когда имеют дело с элегантными иностранцами, которым еще удается втереть очки.

Мне кажется, не следует ставить в вину немцам то, что тогда, в феврале 1933 года, большинство поверило в поджог рейхстага коммунистами. Немцам может быть поставлено в вину то, в чем тогда проявилась их (наша) ужасающая коллективная слабость характера, а именно: они мигом решили, что все ясно и дело закрыто. У каждого из них отняли часть гарантированных конституцией личных свобод и гражданского достоинства только потому, что кто-то поджег рейхстаг, — и чуть ли не каждый воспринял это прямо-таки с овечьей покорностью, словно иного и быть не могло. Если коммунисты подожгли рейхстаг, значит, правительство правильно сделало, что крепко их прижало. На следующее утро я спорил об этом с несколькими своими коллегами-юристами в Верховном апелляционном суде Пруссии. Всех занимал вопрос о лице, совершившем преступное деяние, и многие сомневались в официальной версии. Но никто не находил ничего особенного в том, что теперь его телефонные разговоры будут прослушиваться, письма — вскрываться, а письменный стол может стать объектом обыска. «Для меня, — говорил я тогда, — будет личным оскорблением, если мне запретят читать ту газету, которую я хочу читать, только потому, что какие-то коммунисты, вероятно, подожгли рейхстаг. А вы этим разве не оскорблены?» Один из юристов ответил беззаботно и весело: «Нет. А вы что до сих пор читаете „Вперед“[126] и „Красное знамя“[127]?»

Вечером того богатого событиями дня у меня было три телефонных разговора. Сначала я позвонил своей подружке Чарли, с которой познакомился на карнавале, и договорился о встрече. Наверное, это была настоящая влюбленность: но свидание я назначил скорей из чувства протеста. Я никому не позволю вламываться в мою личную жизнь. Чарли была еврейкой.

После чего я позвонил в школу джиу-джитсу и разузнал об условиях обучения. У меня было такое чувство, что настает время, когда могут понадобиться приемы этой борьбы. (Конечно, я очень скоро заметил, что время, когда стоило знать эти приемы, уже миновало, и что теперь хорошо бы изучить приемы ведения интеллектуального боя.)