История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха - [31]
Весь февраль все оставалось по-прежнему, ограничиваясь только газетными сообщениями, — то есть все разыгрывалось в той сфере, которая для девяноста девяти процентов людей потеряла бы реальность в тот момент, если бы все газеты исчезли. В этой сфере произошло немало событий: рейхстаг был распущен, потом Гинденбург, грубо поправ конституцию, распустил прусский ландтаг. В высших органах власти началась дикая перетряска кадров. Во время выборов нацисты развернули бешеный террор. Приходится признать: теперь они уже ничего не стеснялись. Их банды регулярно врывались на предвыборные митинги и собрания других партий. Чуть ли не ежедневно они убивали своих политических противников. В одном из берлинских предместий они сожгли дом социал-демократа и его семьи. Новый министр внутренних дел Пруссии, нацист, небезызвестный гауптман Геринг, издал бредовое распоряжение, которым полиции предписывалось во время любых межпартийных столкновений без выяснения обстоятельств дела брать сторону нацистов, а по их врагам открывать огонь без предупреждения, — чуть позже по указанию Геринга была сформирована «вспомогательная полиция» из штурмовиков.
Между тем, как сказано, все это были только газетные сообщения. Своими глазами мы видели и своими ушами слышали в основном то, к чему в последние годы уже привыкли. Коричневая форма на улицах, марши, вопли «хайль» — а в остальном business as usual. В Берлинском апелляционном суде — верховном органе судебной власти Пруссии, где я тогда работал, мало что изменилось, несмотря на то что новый министр внутренних дел издавал совершенно бредовые распоряжения. Судя по газетным сообщениям, конституцию давно послали к черту: но каждый параграф гражданского кодекса был незыблем, иначе говоря, статьи и параграфы усердно поворачивали и переворачивали, как встарь. И где в этом случае была настоящая реальность? Рейхсканцлер мог ежедневно публично обрушивать на евреев совершенно дикие, бредовые оскорбления и угрозы, но в нашем сенате по-прежнему заседал еврей-камергерихтсрат и выносил свои в высшей степени остроумные и справедливые решения. Эти решения не просто принимались во внимание, но исполнялись всем государственным аппаратом, пусть даже глава этого государственного аппарата что ни день обзывал нацию, к которой принадлежал камергерихтсрат, «паразитами», «недочеловеками» и «чумой». Чей это был позор? Против кого обращена ирония истории?
Признаюсь, в то время я склонялся к мысли: беспрепятственное функционирование юстиции, да и вообще нормальная жизнь, продолжавшаяся без особых помех, уже могли восприниматься как триумфальная победа над нацистами. Сколько бы они ни орали и ни безумствовали, в крайнем случае им удавалось взбаламутить политическую поверхность, но реальная, действительная жизнь в глубине своей оставалась совершенно не затронута.
А так ли уж она была не затронута? Разве уже тогда завихрения взбаламученной поверхности не прорывалось в глубину, в незыблемые, казалось бы, основания жизни? Разве не было чего-то пугающе нового в той внезапной непримиримости и готовности к ненависти, которая вспыхивала в политических спорах самых обыкновенных людей? Вообще, во всех этих неотвязных, назойливых мыслях о политике разве не было чего-то страшного? Разве политика не оказывала теперь странного воздействия на частную жизнь уже хотя бы тем, что нормальная аполитичная жизнь стала восприниматься как политическая демонстрация?
И все-таки я цеплялся за эту нормальную аполитичную жизнь. Не было ни одного места, где я мог бы сопротивляться нацистам. Ладно, если так, пусть они мне просто не мешают. Вполне возможно, что я той весной пошел на берлинский карнавал из чувства протеста. Вообще-то, настроение у меня было не подходящее. Но я пошел на карнавал. Посмотрим, посмотрим, думал я, смогут ли нацисты сделать что-нибудь с карнавалом!
Берлинский карнавал, как и весьма многие берлинские, скажем так, мероприятия, представляет из себя нечто искусственное, сделанное и придуманное. В нем нет диковинного, однако освященного верой и традицией, ритуала, как в католических центрах; нет и спонтанности, сердечности и заразительного веселья мюнхенской Масленицы. Важнейшей особенностью берлинского карнавала — и это очень по-берлински — является многолюдная толпа и организация этой толпы. Берлинский карнавал — это, если можно так выразиться, огромная, пестрая, блестяще организованная лотерея любви с множеством несчастливых и пустых номеров: это возможность наугад, как лотерейный билет, выудить в веселой толпе девушку, целовать свою избранницу, обнимать ее и до утра пройти все предварительные стадии любовной истории. Конец, как правило — совместная поездка на такси в предутреннем тумане, обещание встретиться и обмен телефонами. По большей части никогда не знаешь, что за история начнется на карнавале, то ли она станет чем-то очень симпатичным, то ли оставит после себя тяжелое, густое похмелье. Разыгрывалось все это — организация карнавала была на редкость правильна — в донельзя пестром, дико изукрашенном антураже под грохот нескольких танцевальных оркестров с разбрасыванием и раздариванием обязательных карнавальных принадлежностей — серпантина, бумажных фонариков и тому подобного, с распитием такого количества спиртного, какое сможешь оплатить в многотысячной толпе, где от тесноты не повернешься. Люди занимались, в общем, одним и тем же, так что мало стеснялись друг друга.
