История одного крестьянина. Том 2 - [21]

Глава шестая

Вступая в Майнц, мы думали, что побратаемся с горожанами и отдохнем там несколько деньков. Мы расположились поудобнее в казармах, церквах и на складах этого патриотического города, — лишь два-три пехотных и кавалерийских полка остались на подступах, в палатках по обоим берегам реки, а наши военные комиссары обошли все чердаки и амбары, чтобы учесть на всякий случай наличный провиант.

Но пока мы устраивались, пришла весть, что пруссаки, следуя по течению Мозеля, добрались до Кобленца и уже заняли город, а находился он всего в двадцати двух лье влево от нас. В армии поднялся ропот; Кюстин винил во всем Келлермана: ведь это ему Дюмурье поручил преследовать пруссаков, а он дал им отступить от Вердена до самого Кобленца. Кюстин в открытую говорил об этом и даже уведомил Конвент: если генерал провинился, — сказал он, — надо предать его военно-полевому суду.

Прав он был или нет — не знаю; знаю только, что как пришла эта дурная весть, вместо того чтобы отдыхать, мы снова взялись за кирку и лопату и стали возводить укрепления, строить редуты, преграждавшие доступ к городу со стороны Вейссенау, Дальгейма, Мариенборна, и даже на том берегу Рейна, вокруг небольшого городка Касселя. До нашего прихода у Майнца было лишь одно предмостное укрепление на правом берегу реки, теперь мы построили там укрепления из огромных камней, которые доставляли водным путем из старой разрушенной деревушки, именовавшейся Густавенбург. Река здесь широкая — более тысячи футов, и вода бурлила возле плавучего моста, разбиваясь о сваи, вбитые поперек течения. Тысячи тачек в обоих направлениях сновали по мосту. Погода стояла отвратительная — пруссаки страдали от нее не меньше нашего, и это немного утешало обе стороны.

Однако парижские федераты ворчали: они возмущались Кюстином и говорили, что они, мол, вступили в армию воевать, а не копаться в земле. Дело в том, что бедняги, будучи храбрыми вояками, не обладали выносливостью и гибли от работы, как мухи: из трех батальонов федератов, то есть из тысячи восьмисот человек, через год осталось не больше двухсот пятидесяти. Должно быть, виноват тут был нездоровый воздух, нездоровая пища и все тяготы, которые приходится терпеть народу, да разве их вынести людям, привыкшим жить в городе, где вся жизнь вертелась вокруг развлечений двора! Но всего не предугадаешь!

Помнится, сестра моя, Лизбета, — батальон их стоял в старой церкви св. Игнация, — принялась поддакивать парижанам. Я даже рассердился, когда она стала уверять их, будто мы у себя в деревне никогда так не трудились, потому что люди мы были зажиточные. Посмотрел я искоса на нее и сказал — прямо при них:

— А мне помнится, гражданка Лизбета, что немало мы помаялись на барщине и только бы рады были, если бы у нас добрые мотыги оказались, чтобы землю вскапывать.

Я хотел еще добавить про то, как она побиралась, но тут она не выдержала и вскипела.

— Да замолчишь ты наконец!.. — крикнула она. — Пошел вон отсюда!..

На помощь ей пришел муженек — сержант Мареско: правильно, говорит, нечего свободным людям унижаться и таскать тачки, будто каторжники. Да, когда человек, как говорится, из грязи вышел в князи, когда бывший нищий стыдится работы, — такой хуже любого аристократа будет! Но хватит об этом — остальное каждый здравомыслящий человек и сам поймет.

Вечером я возвращался из Касселя со своим батальоном; мы шли по мосту, с головы до ног покрытые грязью, — об утренней размолвке я и думать забыл, — как вдруг, подойдя к насыпи, увидели множество солдат, двигавшихся в сторону Оппенгейма. Два или три батальона вогезцев, бывшие дюрфорские драгуны[25], ныне именовавшиеся четвертым егерским полком, несколько полевых орудий, а за ними федераты секции Четырех наций шли по берегу Рейна.

Завернули мы на набережную, — смотрю: едет моя сестрица в своем фургоне, а вокруг нее федераты хохочут и кричат:

— Пошли!.. Пошли!..

Завидев меня, всего в грязи, с киркой и лопатой на плече, Лизбета заметила с усмешкой:

— Вот видишь, олух ты этакий, горлом всего можно добиться. Пока вы тут будете землю рыть, мы с Нейвингером поживимся на правом берегу.

Только я хотел ей ответить, как подошел Мареско и, даже не взглянув на меня, сказал:

— Слишком мы перегрузили фургон. Места и так немного — надо выбросить все пустые ящики на дорогу. А добро сложить в солому.

Я сразу понял, что у мерзавца одно на уме — побольше награбить. Лизбета потянула лошадь за узду, огрела ее кнутом и двинулась дальше, а я вернулся в казарму на Капуцинерштрассе — пообсохнуть и отдохнуть.

В тот вечер, 23 октября 1792 года, Ушар со своими монморансийскими драгунами[26] перешел реку возле Касселя и по правому берегу Манна добрался до Хохгейма, и тем временем Нейвингер во главе полутора тысяч человек прошел до моста у Оппенгейма и двинулся вверх по левому берегу Майна. Они должны были взять Франкфурт и кольцо, но Нейвингер шел в обход, и Ушар первым добрался до города. Обо всем этом мы узнали на другой день — 24-го.

Я никак не мог понять, зачем мы туда отправились — разве что в погоне за контрибуцией, потому что нечего нам было делать на правом берегу Рейна. Мы ведь не воевали со всей Германской империей, а только с Пруссией, Австрией и их союзниками; это же несправедливо — драть шкуру с людей, которые не причинили нам никакого зла, да и не очень осмотрительно было так вести себя: наш поход на Франкфурт мог заставить сейм объявить нам войну