История одного крестьянина. Том 2 - [149]
«Гражданину Мишелю Бастьену
Цюрих, 7 вандемьера VIII года Французской республики,
единой и неделимой.
Победа, дорогой Мишель, победа!.. Тяжело нам пришлось последнее время: целых три месяца голодали, три месяца не получали довольствия, под ногами было озеро, а за спиной — снега. Начался грабеж. Люди возмущались: «Ах, эта чертова Директория, шлет курьера за курьером с приказом идти в бой, а денег — так ни лиара!» Перед носом у нас стоял эрцгерцог, Елачич и Готце — с флангов, на подмогу им шел Корсаков и в тылу у нас восстание. Да, невесело нам было, Мишель, прямо скажем: что-то не хотелось смеяться. Зато теперь мы отыгрались: верховное существо помогло нам одолеть врагов, и теперь Суворов, этот святой Николай, с котомкой и фляжкой за спиною мчится к себе в Москву. Какая была битва! Как мы разгромили их! Даже земля дрожала!
Должен тебе сказать, что еще на прошлой неделе мы топтались у себя в лагере между Брюгге и Воллисгофеном и все спрашивали себя, когда же это кончится. С ледников уже по-осеннему потянуло холодком, и страсть как жрать хотелось. Австрияки сняли свои передовые посты с берегов озера, их сменили зеленые мундиры и остроконечные шапки: прибыл Корсаков, — сообщаем для сведения интересующихся! Массена, Сульт[218], Мортье[219] и Ней[220] посылали разведывательные отряды в Цуг, Раппершвиль, Нефельс. А немецкие гусары выходили на Линту и Лиммат и кричали нам: «Ну, идите сюда оборванцы! Идите же, вшивое отродье!.. Что, духа не хватает? Эх вы, трусы!» Побелеешь, бывало, от злости, но отвечать им не разрешалось, даже стрелять и то было нельзя.
Но скоро все переменилось. Прискакали курьеры из Урсерена и Альторфа с донесением: Суворов двинулся в обход наших войск, — победитель при Кассано, при Треббии, при Нови переходит через Сен-Готард. Гюдену[221] с горсткой солдат не удается остановить этого поглотителя безбожников; и Лекурб спешит на защиту Чертова моста.
В тот день, Мишель, ей-богу, я решил, что пришел конец республике, и мы преданы. Но наш итальянец только делал вид, будто спит; на самом деле он как кошка: глаза закрыты, а уши все слышат. Он решил дождаться, пока эрцгерцог двинется на Филипсбург со своей пехотой и кавалерией, оставив русским только пушки, и вот 4 вандемьера в 4 часа утра к нам прискакал во весь опор командир нашего эскадрона Себастьен Фуа и привез приказ спуститься к Лиммату, реке, шириною с верхний Рейн, но только более быстрой. Она течет через Цюрих и до впадения в озеро называется Линта. Итак, мы стали спускаться галопом вниз по откосу — артиллеристы и понтонеры, вместе со своими понтонами, пушками, снарядами, канатами, кольями и гвоздями. Установили батарею напротив русских, которые стояли на том берегу и тотчас открыли по нас ураганный огонь. А нам надо было навести понтонный мост. При этом дно у реки — каменистое, колья и якоря скользят, не держатся, а огонь противника, хоть мы и поливали его картечью, все возрастал. Понтонеры пали духом. Тогда Дедон, командир артиллерийской бригады, из наших — лотарингец, сам спустился к ним, чтобы ободрить их и помочь. Через час, когда уже начало светать, мост наконец навели, хотя его трижды разбивали вражеские ядра, и по нему побежали наши войска. В девять часов утра на том берегу было уже десять тысяч наших солдат. И завязался бой. Шел он на протяжении пяти или шести лье, ибо пока мы переправлялись через Лиммат ниже Цюриха, Сульт переправился через Линту выше, между двумя озерами. В авангарде плыло двести солдат с саблями в зубах. Они вырезали вражеские посты. Тут на место сражения прибыл Готце и был сразу же убит.
Ну, должен тебе сказать, Мишель, сколько мы с тобой слыхали канонад в Вандее, даже канонада под Ле-Маном ни в какое сравнение не идет с этой. Горы и те дрожали. В двух шагах не слышно было слов команды, а когда в просветах дымовой завесы появлялось озеро, оно все, точно котел, кипело от разрывов ядер и картечи. К вечеру мы овладели лишь Цюрихбергом, что на правом берегу Лиммата. Русские, которых мы заставили укрыться в городе, спешно строили там укрепления. Люди эти совсем на нас не похожи: с широкими прямыми лбами и маленькими глазками, курносые, толстогубые.
В бою они стоят насмерть: их можно всех перебить, но заставить отступить — невозможно. И мы намеренно уничтожали их — пробивали бреши в их линиях и уничтожали. На другой день в Цюрихе была такая же резня, как в Ле-Мане.
Глупые эти люди вздумали удрать через одни городские ворота, пока мы осаждали другие. Во главе их шла пехота: Корсаков решил оставить кавалерию в городе.
Две наши дивизии с заряженными пушками ждали русских в самом узком месте прохода. Русская пехота, оглашая воздух дикими воплями, которые слышны были на обоих озерах, сумела все-таки прорваться, несмотря на наши ядра и картечь, а кавалерия, артиллерия, их казна и обоз остались в наших руках. При этом мы изрубили целый корпус Конде: эти господа стали было просить пощады, но мы отвечали им штыком. Между нами не может быть перемирия и не может быть речи о милосердии: победа или смерть! Другого выбора нет. Правда, кое-кому из них удалось спастись. Город наполовину разрушен — еще бы: ведь из него стреляли по нашим парламентерам. Русские, которые валяются вокруг нашего бивака, и на людей-то не похожи — огромные, толстые. И если уж австрийские гусары говорили, что мы обовшивели, то что же они должны были думать про своих друзей?
