История о высоком напряжении - [2]

Осецкий бессильно выругался, по-интеллигентски, и влез в машину.

— И что теперь будет?

Шофер тем временем включил лампочку на потолке, достал из бокового кармана сверток с хлебом и колбасой, бутылку, заполненную прозрачной как вода жидкостью, создавая миниатюру домашнего настроения, затем повернулся лицом к Осецкому, уселся поудобнее на сиденье и, вытерев тряпкой горлышко бутылки, ловко и быстро ее откупорил.

Осецкий хотел сказать, что ему нельзя, потому что у него почки… но выпил.

После того как закусили раз и другой, шофер решил, что лед уже сломан.

— Так это вы будете ставить ту электростанцию, которую немцы расколошматили?

— Как это? Расколо… что вы говорите? Вы там были? Знаете, что там?

— И не раз. — Шофер потянул из бутылки. — Возил туда и первую комиссию, и вторую, и ничего. Кто те руины увидел, тотчас дал ходу; хорошо, если в Люблине затормозил. И я не удивляюсь.

— Такие разрушения?

— Ха, так нельзя сказать… пардон, — икнув, добавил он. — Немцы только котлы смогли разворотить, а как народ прошел, ну, сами понимаете.

— И что?

— Ну, растащили. Тот амперметр за пазуху, этот кабель, а кто не растерялся, тот и токарный станок домой припер.

— Так вы тамошний?

— Откуда? Я из Львова. Мисько, то есть Михал Петрус, был мобилизован. Но я знаю, везде так делалось. Я на них не злюсь, темная масса, техники не понимают. Подобрать брошенное каждый имеет право, если никто не следит, но вот то, что разрушали все, что забрать не могли, это меня бесит.

— Ну, если только распределительную аппаратуру… может… часы… того… не так уж плохо? — лихорадочно пытался разобраться в ситуации Осецкий.

— Не плохо, но и не хорошо. Да вы сами увидите. Последними там эсэсовцы стояли, когда драпали с фронта. Что они там натворили, вы и понятия не имеете. Пройти нельзя, чтобы не вляпаться.

— Это значит… — пытался понять Осецкий.

— Ну, сплошное дерьмо, честно говоря. Стоило какой-нибудь комиссии приступить к делу, так у них сразу охота пропадала. Протокол подписали, печать шлепнули, и ходу.

Осецкий почувствовал себя человеком, которому житель гор рассказывает об известном ему кладе бриллиантов.

— А трансформаторная подстанция? А… машины? А есть там турбоагрегаты?

Шоферу явно польстило то, что инженер предполагает наличие у него столь широких познаний. Но поскольку значительная часть проблемы была для него неясна, он проявил дипломатическую сдержанность:

— Все не так плохо. Немножко натворили, и только. Тут проводок, там проводок, ага, ну и аккумуляторы.

— Немцы забрали, — огорчился инженер.

— Нет. Так как-то все мимоходом поразбивали. Этот пришел, пнул, тот; вы же знаете, как у нас…

— Знаю, — вздохнул Осецкий, машинально принимая от шофера бутылку, у которой уже виднелось дно, едва прикрытое остатками жидкости.

— Но разве эти комиссии не разобрались? Ведь любой инженер…

— Да откуда инженер? Это были, извините, эти… как это… ага, оперативные группы. Мы их вообще жуликами называли. Где там вы инженеров видели? Какие-то молокососы, сопляки, передо мной выкаблучивались, чтобы я не смекнул, но разве я не знаю? Ну нет?

— Ну да, — ответил Осецкий, отдавая пустую бутылку.

— Я к правительству претензий не имею. Вообще. Только вот Стрыйский парк, ну, говорят, трудно. Но и не могли ведь каждому в документы смотреть, нет? Этот пришел, говорит: «Я комиссия». Дурака валяет. Важная особа мне говорит: «Мисько, сбегай», «Мисько, принеси». Какой я ему Мисько? Шофер с особыми правами, двенадцать лет на машине. Ну нет?

— А вот не смогли мне другую машину взять… — проникся жалостью к самому себе Осецкий.

— Ха-ха, холодно, голодно, мокро, обидно и до дому далеко, да, господин инженер? А что я мог сделать? Эту машину реквизировала комиссия у одного прохвоста, чтоб ему, он был фольксдойч во Львове, а как удрал, так машину жене оставил. А я не поленился и говорю: это враг народа, мать его так, а машина была одного адвоката. Он его в Пяски[1] отправил, представляете?

Инженер многого не понимал, но из вежливости поддакнул.

— А как пришли эту машину забирать, а я был в комиссии, она ко мне кинулась: пан Михал, пан Михал, что вы делаете, мы все такие патриоты, мой Антек с газеткой всегда бегал, и муж был в АК[2], а вы теперь так. А я ей на то: говорил тебе, баба, что будешь реветь, а как смеялась, что муж получает масло и белый хлеб? Говорил. Так пусть теперь тебе этот хлеб немецкий в горле комом станет. А ее любовник хвать меня за лацканы. Тогда мне пришлось немножко поднапрячься, потому что он высокий, но зубы у него изо рта выскакивали, как пассажиры из трамвая.

— А что с автомобилем? — спросил Осецкий, уже немного сонный и обеспокоенный тем, что драматически представленная история может затянуться сверх меры.

— С автомобилем? Так плакали, шум подняли, а потом открутили все, что могли, всякие штанги, колпаки, зеркала, ну все, не знаю, как это вместе держалось. А в конце еще этот Хрыцюк, ну, этот ее любовник, так по багажнику приложился, что след до сих пор остался. Так уж он бесился. Но это ничего, хоть какая-то компенсация за наши обиды, разве нет?

Петрус вздохнул и добавил тише:

— Этот Хрыцюк был прохвост, но его брат, о Боже! Он в полиции служил, мучил наших и пытал, и даже в «Галичину», это такая эсэсовская дивизия была, из одних украинцев, добровольцем записался. Может, мне Господь Бог даст, я его встречу, так я уж с ним поговорю.