История Нью-Йорка - [28]

Таким же образом, имея перед глазами пример моего почтенного предка, приступил и я к писанию этой правдивейшей истории. Честные роттердамцы несомненно думали, что мой прадедушка, затеяв такую суматоху, прежде чем начать постройку церкви, ничуть не способствовал выполнению поставленной им перед собой задачи; и многие остроумные жители нашего прекрасного города (чей ум стал соображать неизмеримо лучше и быстрее под действием первосортного веселящего газа, как ум Хризиппа[174] под действием чемерицы) наверняка решат, что все вступительные главы, в которых рассказывается об открытии Америки, о ее обитателях и, наконец, о создании первого поселения, совершенно не относятся к делу и излишни, и что основная цель, история Нью-Йорка, не приблизилась ни на йоту, словно я и не брал пера в руки. Никогда умным людям не случалось заблуждаться столь сильно; и так как к работе приступили не спеша и осторожно, церковь, построенная моим дедушкой, оказалась одним из самых замечательных, красивых и пышных сооружений на свете, если не считать того, что, подобно нашему великолепному Капитолию в Вашингтоне, она была начата в слишком крупном масштабе, и у добрых граждан хватило денег лишь на одно крыло.

Точно так же я предсказываю, что эта история, если только мне удастся ее закончить (в чем, по правде сказать, я часто сомневаюсь), перейдет к потомству, как самый полный, достоверный и добросовестно созданный труд, какой приходилось когда-либо читать — услада для ученых, украшение библиотек и образец для всех будущих историков. Ничто не способствует такому полету мысли, как сознание того, что ты пишешь для потомства. И если бы Овидий, Геродот, Полибий или Тацит могли бы, как Моисей с вершины горы Фасга,[175] увидеть безграничные просторы, по которым предстояло странствовать их творениям, они по примеру доброго старого израильтянина легли бы и умерли удовлетворенные.

Я слышу, как некоторые из моих придирчивых читателей высказывают сомнение в правильности моей системы изложения, но мне уже надоели эти постоянные вмешательства; никогда историку не досаждала своими недоуменными вопросами такая куча назойливых болтунов! Если они будут надоедать мне по-прежнему, я никогда не закончу моей работы. Призываю в свидетели Аполлона и весь его сераль муз, что я следую самому общепризнанному и модному плану современных историков; и если читатели недовольны сутью моего труда и манерой ее изложения, то пусть они, бога ради, оставят в покое мое сочинение, возьмут перо и напишут историю по собственному вкусу. Что касается меня, я устал от их непрерывных вмешательств и раз навсегда прошу, чтобы больше их не было.

После того, как остров Манна-хата, Манхатез или, как его обычно называют, Манхаттан был открыт, о чем нами рассказано в предыдущей главе, и после того, как те, кто его открыл, единодушно признали его прекраснейшим в мире местом для постройки города, который должен превзойти все торговые города Европы, они немедленно возвратились в Коммунипоу с этими приятными известиями. Тотчас же была снаряжена экспедиция; после получасового благополучного плавания она прибыла на Манна-хату. Так как эта земля была еще раньше куплена у индейцев (случай, почти не имеющий себе равного в анналах открытий и колонизации), посланцы обосновались на юго-западной оконечности острова и сильно укрепились, воздвигнув земляную батарею, названную ими Форт-Амстердам. Вскоре по соседству появилось множество хижин, для защиты которых был устроен палисад из крепких кольев. Первоначальными границами поселения был ручей, бравший начало в Ист-ривер и протекавший там, где теперь находится улица, называемая Уайт-холл, и небольшой проток, идущий от реки Гудзон до лужайки для игры в шары. Сама природа, казалось, заботливо приготовила колыбель, где должен был приютиться зародыш этого славного города. Леса по обоим берегам ручья были тщательно вырублены, так же, как и на том пространстве, ^которое теперь отведено под лужайку для игры в шары. Эти предосторожности были приняты для защиты форта и от прямых атак, и от коварных нападений диких соседей, бродивших ордами в лесах и болотах, которые простирались в тех местах, что ныне называются Бродвей, Уолл-стрит, Уильям-стрит и Перл-стрит.

Едва лишь колония была основана, она, как полная жизненных сил лоза, пустила корни и стала изумительно быстро расти; можно было подумать, что этот благословеннейший остров подобен щедрой навозной куче, где все находит нужное для себя пропитание, быстро тянется вверх и достигает величия. Цветущее состояние поселка и удивительно быстрый его рост постепенно пробудили главарей от глубокой спячки, в которую они впали, после того как построили земляной форт. Они подумали, что давно пора составить план, по которому должен быть построен растущий город; итак, сунув трубку в рот и собравшись посовещаться в узком кругу, они немедленно впали в глубокое размышление по этому поводу.

Едва они приступили к делу, как возникло неожиданное расхождение во мнениях; я упоминаю об этом с прискорбием, как о первой известной нам внутренней распре среди новоселов. Мингер Тен Брук предложил остроумный план прорезать и пересечь всю местность каналами по образцу знаменитейших городов Голландии. Но против этого решительно восстал мингер Харденбрук; взамен он предложил расширить доки и пристани с помощью вбитых в дно реки свай, на которых и будет построен город. Таким способом, торжествующе сказал он, мы отвоюем от этих огромных рек значительную площадь и построим город, который будет соперничать с Амстердамом, Венецией и любым другим земноводным городом Европы. На это предложение Тен Брук (или Десятиштанный) ответил, изобразив на лице такое презрение, на какое только был способен. Он в крайне резких выражениях осудил план своего противника, как нелепый и противоречащий самой природе вещей, что может подтвердить всякий истинный голландец. «Ибо, — сказал он, — что такое город без каналов? Он все равно что тело без вен и артерий и должен погибнуть из-за отсутствия свободной циркуляции животворной жидкости». Крепкоштанник в свою очередь саркастически возразил своему противнику, отличавшемуся довольно сухощавым и костлявым телосложением. Он заметил, что мингер Десятиштанный был живым противоречием своему собственному утверждению о необходимости циркуляции крови для поддержания жизни, ибо все знают, что в течение добрых десяти лет ни одна капля крови не совершила круговорота в его иссушенном ветрами теле, и все же во всей колонии не было более ревностного хлопотуна. Колкости редко помогают убедить кого-либо в споре, и мне никогда не доводилось видеть человека, который признался бы в своей ошибке, потому что его уличили в уродливости. По крайней мере, в данном случае так дело не обстояло. Десятиштанный был в своем ответе очень язвителен, а Крепкоштанник, отважный маленький человечек, всегда оставлявший за собой последнее слово, возражал со все усиливавшейся горячностью. Десятиштанный обладал преимуществом большой говорливости, но у Крепкоштанника была та бесценная для спора кольчуга, которая называется упрямством. Итак, Десятиштанный отличался крайней пылкостью, а Крепкоштанник был чрезвычайно устойчив, так что, хотя Десятиштанный глушил его своей болтовней, громил и засыпал бранью и здравыми доводами, Крепкоштанник все же твердо сопротивлялся до конца. Они разошлись, как это обычно бывает при всех спорах, когда обе стороны правы, не придя ни к какому решению. Но с тех пор они навсегда от всей души возненавидели друг друга, и между семьями Десятиштанного и Крепкоштанника образовалась почти такая же пропасть, как между домами Капулетти и Монтекки.