История моих животных - [70]

Он скорее налетел на меня, чем подошел ко мне, бросился мне на шею так, будто хотел задушить, опрокинул мольберты моей дочери, прыгнул на стол, где лежало мое оружие и стояли китайские вазы, сразу же доказав, что было бы более чем неосторожностью приблизить его к себе.

Я позвал Мишеля и объявил, что для первого знакомства мне этого довольно и я откладываю удовольствие познакомиться с собакой покороче до открытия охоты в Осере.

Вследствие этого Мишелю было предложено увести Катинá обратно в конюшню.

Должен сказать, что беднягу Мишеля при виде Катинá посетило дурное предчувствие.

— Сударь, — сказал он, — этот пес принесет нам какое-то несчастье, не знаю, какое именно, но принесет, принесет!

— А пока, Мишель, — сказал я, — отведите его на место.

Однако Катинá, без сомнения, сам понял, что мастерская ему не подходит, и вышел по собственной воле, но по дороге увидел открытую дверь столовой и вошел в нее.

Причард и он не дали себе труда поинтересоваться друг у друга, не несет ли один из них ответ Юпитера; даже Гектора и Ахилла не охватывала с первого же взгляда такая сильная взаимная ненависть.

Движимое инстинктом и ненавистью, они набросились друг на друга с таким ожесточением, что Мишель вынужден был позвать меня, чтобы разнять их.

То ли вялая по природе, то ли обладавшая тем жестоким кокетством, из-за которого самка льва и самка человека не прочь посмотреть, как соперники дерутся ради нее, Флора оставалась безразличной во время боя, оказавшегося всего лишь короткой яростной стычкой благодаря стараниям моим и Мишеля.

Но нам показалось, что шея Катинá кровоточит: это легко было увидеть на белой шерсти.

Что касается Причарда, на его пестрой шкуре не видно было ран, если он их и получил.

Для понимания дальнейших событий мне необходимо дать вам топографическое представление о том, что можно было назвать «службами» маленького особняка на Амстердамской улице.

Одна входная дверь вела на улицу, вторая, с противоположной стороны, — в нечто вроде вытянутого сада; в глубине его находились каретные сараи, конюшня и задний двор. Поскольку после революции 1848 года у меня не остаюсь ни лошадей, ни экипажей, я превратил каретные сараи в большой кабинет, конюшню — в большой чулан, куда сваливали все подряд, а задний двор — в птичий, где сидели на насестах, кудахтали и неслись мои одиннадцать кур и где обитал петух Цезарь; здесь же в огромной конуре, настоящем дворце, до сих пор восседал Причард.

Он был по-прежнему в близких отношениях с курами. Впрочем, заглянув в курятник Шарпийона, вы увидели, какую выгоду он из этого извлекал; с этого дня мне стало ясно, отчего мои собственные куры бесплодны.

Итак, Причард занял свое место на птичьем дворе и, поскольку его конура была достаточно большой для двоих, Флора, в качестве супруги, разделила ее с ним.

Катинá был снова водворен в конюшню, куда его поместили с самого начала и откуда извлекли по случаю моего приезда.

Мишель, как обычно, занимался четвероногими и двуногими.

Вечером, когда моя дочь и я гуляли в саду, Мишель подошел ко мне и стал крутить в руках свой картуз: это означало, что он хочет сказать мне нечто важное.

— В чем дело, Мишель? — спросил я.

— Сударь, — ответил он, — когда я вел Причарда и Флору на птичий двор, я вот о чем подумал: у нас нет яиц, потому что Причард их ест, как вы могли увидеть в Сен-Бри, а Причард ест их, потому что сговорился с курами.

— Это очевидно, Мишель: если бы Причард не мог войти в курятник, он не ел бы яиц.

— Так вот, мне кажется, — продолжал Мишель, — если поместить Катинá — по-моему, это невоспитанная тварь, но он не такой плуг, как этот подлец Причард, — если поместить Причарда и Флору в конюшню, а Катинá на птичий двор, все пойдет лучше.

— Знаете ли вы, что произойдет, Мишель? — спросил я. — Может быть, Катинá не станет есть яиц, но он может съесть кур.

— Если с ним случится такое несчастье, у меня есть средство, которое на всю жизнь исцелит его от желания лакомиться курами.

— Да, Мишель, но куры к тому времени будут съедены.

Я не успел договорить, как от служб донесся такой шум, что можно было подумать, будто целая свора дерется из-за добычи, а яростный лай и жалобный визг указывали, что бой шел не на жизнь, а на смерть.

— Боже мой! — сказал я. — Мишель, вы слышите?

— Да, я прекрасно слышу, — ответил он, — но это собаки господина Пижори.

— Мишель, это Катинá и Причард, которые просто-напросто истребляют друг друга.

— Сударь, это невозможно, я их разделил.

— Ну, так они снова сошлись, Мишель.

— Это нетрудно, нигедяи вполне на такое способны, при том, что этот подлец Причард открывает дверь конюшни не хуже слесаря.

— Причард — храбрый пес; должно быть, он открыл дверь конюшни, чтобы вызвать на бой Катинá. И право же, я боюсь, как бы один из них не задушил другого.

Мишель бросился бежать к конюшне, и вскоре после того, как я потерял его из виду, послышались стенания, говорившие о том, что случилось большое несчастье.

Через минуту показался рыдающий Мишель с Причардом на руках.

— Взгляните, сударь, — сказал он, — Причарда больше нет! Вот до какого состояния довел его прекрасный пес господина Девима! Его надо звать не Катинá, а Катилина.