I
У МЕНЯ ЕСТЬ СОБАКА, У МЕНЯ БЫЛИ КУРЫ
Быть может, вы охотник?
Быть может, у вас есть куры?
Быть может, вашей охотничьей собаке случалось — когда она действовала с самыми лучшими намерениями и считала, что имеет дело с фазанами или куропатками, — душить ваших кур?
Последнее предположение вполне допустимо и не содержит в себе ничего обидного, так что я осмеливаюсь его высказать.
В таком случае вы, дорожа вашей собакой и вашими курами, должны были сожалеть о том, что не знаете способа наказать, не карая смертью, животное-куроубийцу.
Убив свою собаку, вы не вернете к жизни кур; впрочем, в Писании сказано, что Господь желает раскаяния, а не смерти грешника.
Вы заметите мне, что эта евангельская истина нисколько не выражает заботу Бога о собаках.
Узнаю в этом ответе человеческую спесь.
Я считаю, что Бог заботился не только о человеке, но и о всякой твари, какой он дал жизнь, от клеща до слона и от колибри до орла.
Впрочем, я готов пойти на уступку вашей гордости, дорогой читатель, и скажу следующее:
возможно, Бог создал особое искушение для собаки — животного, чей инстинкт ближе всего к человеческому разуму;
возможно, мы даже рискнем предположить, что инстинкт некоторых собак развит более, чем разум некоторых людей.
Вспомните прелестное высказывание Мишле: «Собаки — кандидаты в человеческий род».
И если кто-нибудь станет с этим спорить, мы приведем доказательство: взбесившаяся собака кусается.
Решив этот вопрос, приступим к нашему рассказу.
У меня есть собака, у меня были куры.
Вот что такое драматург, вот с каким мастерством он приступает к теме! «У меня есть собака, у меня были куры!» — в этой единственной фразе, в этих восьми словах заключена вся развязка драмы; более того, она объясняет нынешнее положение вещей.
У меня есть собака, у меня она по-прежнему есть — следовательно, моя собака жива. У меня были куры, у меня больше их нет — следовательно, мои куры мертвы.
Вы видите, если только обладаете способностью устанавливать соотношения, что, если бы даже я не сказал вам этого — возможно, несколько преждевременно, — вы из этой единственной фразы «У меня есть собака, у меня были куры» не только узнали бы, что моя собака жива и что мои куры умерли, но, по всей вероятности, могли бы догадаться: именно моя собака задушила моих кур.
Итак, вся драма заключается в этих словах: «У меня есть собака, у меня были куры!»
Если бы я мог надеяться быть избранным в Академию, то был бы уверен, по крайней мере, что в один прекрасный день мой преемник произнесет похвальное слово в мою честь, и, превознесенный каким-нибудь великим вельможей или великим поэтом будущего, каким-нибудь грядущим Ноаем или Вьенне, успокоился бы на этой фразе: «У меня есть собака, у меня были куры», убежденный, что содержащийся в ней замысел не пропадет для потомства.
Но увы! Я никогда не попаду в Академию! И после моей смерти мой собрат никогда не произнесет похвального слова!
Отсюда просто-напросто следует, что я должен сам похвалить себя при жизни.
Известно ли вам, дорогие читатели, или же неизвестно, но в драматическом искусстве все зависит от подготовки.
Познакомить читателя с персонажами — один из наиболее верных способов заставить его заинтересоваться ими.
Слово «заставить» звучит резко, я это знаю, но оно профессиональное; надо всегда заставлять читателя заинтересоваться кем-либо или чем-либо.
Однако существует множество способов добиться этого.
Помните ли вы Вальтера Скотта, по отношению к которому мы начинаем проявлять себя достаточно неблагодарными? Возможно, нашу неблагодарность следовало бы вменить в вину не нам, а новым его переводчикам.
Итак, у Вальтера Скотта был собственный способ привлечь внимание к своим персонажам, причем, за редкими исключениями, почти всегда один и тот же, и, каким бы необычайным этот способ ни казался на первый взгляд, он, тем не менее, приносил ему успех.
Этот способ заключался в том, чтобы быть скучным, смертельно скучным, часто в продолжение половины тома, иной раз — целого тома.
Но в этом томе он расставлял по местам своих персонажей; в этом томе он давал подробнейшее описание их физического и духовного облика, их привычек; вы так хорошо знали, как они одевались, как ходили, как говорили, что, когда одному из них грозила опасность, вы восклицали:
— Ну как же он из этого выпутается, этот бедняга, который носит одежду цвета зеленого яблока, ходит хромая и говорит шепелявя?
И вы бывали совершенно изумлены, проскучав половину тома, целый том, иногда даже полтора тома, — вы бывали совершенно изумлены, обнаружив, что вас бесконечно заинтересовал этот человек, который говорит шепелявя, ходит хромая и носит одежду цвета зеленого яблока.
Возможно, вы скажете мне, милый читатель:
— Вы расхваливаете нам этот прием, господин поэт; уж не пользуетесь ли вы им сами?
Прежде всего, я не расхваливаю этот прием, я объясняю его и даже ставлю под сомнение.
Нет, мой метод, напротив, полностью ему противоположен.
— Так у вас есть метод? — остроумно и учтиво спросит меня г-н П. или г-н М.
Почему бы и нет, дорогой мой г-н П.? Почему бы и нет, дорогой мой г-н М.?
Вот мой метод — такой, как он есть.