История моей жизни - [17]

Благодаря этому я познакомился с миром по ту сторону театрального занавеса. Обыкновенно давались пьесы, не отличавшиеся особенными литературными достоинствами, но способные вызвать восторг пятнадцатилетнего мальчика. Я никогда до тех пор не видел ничего подобного. Я ни разу еще не был ни в театре, ни в концертном зале, ни разу не принимал участия ни в одном общественном увеселении. То же можно было сказать и о Дэви Маккарго, Гарри Оливере и Бобе Питкерне. Мы все подпали под чары сцены и с необычайным восторгом приветствовали каждую возможность побывать в театре.

Мои вкусы переменились с тех пор, как Эдвин Адамс, знаменитый трагик того времени, выступил на сцене питсбургского театра с циклом шекспировских ролей. С тех пор для меня не существовало ничего, кроме Шекспира. Я без малейшего труда выучил наизусть все его произведения. До тех пор я не замечал, какое очарование может заключаться в словах; ритм и мелодия буквально заполонили мою душу, готовые излиться наружу по малейшему поводу. Это был новый для меня язык. Я научился понимать его только благодаря театру, потому что до того, как я увидел впервые на сцене «Макбета», у меня не было ни малейшего интереса к Шекспиру, и я даже не читал его пьес.

Значительно позднее мне открылся дух Вагнера ²⁷ в его «Лоэнгрине». Я почти ничего о нем не знал, пока однажды в музыкальной академии в Нью-Йорке увертюра к «Лоэнгрину» не потрясла меня как новое откровение. Да, это был гений, значительно превосходивший своих предшественников, новый путь ввысь — и, как Шекспир, новый друг.

Глава 4 Мои дальнейшие успехи в телеграфной службе

Прошел приблизительно год с тех пор, как я поступил на телеграф. Около этого времени Джон Гласс, заведующий отделением телеграфа по приему депеш от публики, начал передавать мне свои обязанности на время кратковременных отлучек. Так как он пользовался чрезвычайной популярностью в городе и принимал большое участие в политике, его отлучки становились все продолжительнее и чаще, и я скоро совершенно освоился с работой. Я принимал у публики телеграммы и следил за тем, чтобы депеши, поступающие с аппарата, немедленно передавались рассыльным для доставки адресатам.

Для мальчика такая работа представлялась в высшей степени заманчивой. Поэтому я в то время не пользовался особенной любовью остальных мальчиков, которые недоброжелательно относились к тому, что меня освободили от прежней работы. Меня попрекали также и тем, что я очень плохо одет. Я не тратил своих экстренных заработков, почему — они этого не знали. Я знал, что дома нуждаются в каждом пенни, который мне удавалось сберечь. Родители были благоразумны и ничего от меня не скрывали. Мне было известно, каков еженедельный заработок трех кормильцев семьи: отца, матери и мой. Я знал также и все наши расходы. Мы сообща обсуждали, каким образом пополнить нашу скудную мебель и одежду, и каждый новый предмет, который нам удавалось приобрести, как бы он ни был ничтожен, становился источником величайшей радости. Трудно представить себе более дружную семью, чем наша.

Каждый серебряный полудоллар, который мать могла отложить, старательно прятался в чулок, где и хранился. Когда их набралось двести штук, мне было поручено возвратить те двадцать фунтов стерлингов, которые нам дала в долг наша приятельница миссис Гендерсон. Какой это был праздник для нас! У семьи Карнеги больше не было долгов. О, как мы были счастливы в тот день! Материальный долг был уплачен, но долг благодарности никогда не может быть погашен. Мы не можем забыть старую миссис Гендерсон.

Однажды вечером, когда мистер Гласс выплачивал мальчикам ежемесячное жалованье, в моей жизни телеграфного рассыльного произошло событие, заставившее меня почувствовать себя на седьмом небе. Мы стояли, выстроившись в ряд, перед столом, за которым происходила выдача жалованья; я стоял ближе всех и протянул руку к первым одиннадцати с четвертью долларам, которые мистер Гласс подвинул к нам. Но, к моему величайшему удивлению, он пропустил меня и подвинул деньги следующему мальчику. Я подумал, что он ошибся, потому что до тех пор я обыкновенно первым получал жалованье. Но та же самая история повторилась со всеми следующими мальчиками. Сердце у меня забилось так, что готово было выскочить из груди. Очевидно, я впал в немилость. Что же я такое натворил, какое сделал упущение? Я, наверное, сейчас услышу, что мне здесь больше нечего делать. Я — позор своей семьи; это было для меня ужаснее всего. Когда все мальчики получили жалованье и разошлись, мистер Гласс сказал мне, что я стою больше остальных и начиная с этого времени буду получать ежемесячно тринадцать с половиной долларов.

У меня закружилась голова, мне показалось, что я его не понял. Но он отсчитал мне тринадцать с половиной долларов. Не помню, поблагодарил ли я его, мне кажется, я забыл это сделать. Я взял деньги, одним прыжком очутился за дверью и бежал всю дорогу до самого родительского дома. Я отчетливо помню, как мчался по Аллеганскому мосту, прямо по проезжей части, потому что на пешеходной дорожке в субботу вечером слишком много народу. Я отдал матери, исполнявшей обязанности казначея в нашей семье, одиннадцать с четвертью долларов и не сказал, что у меня в кармане еще два с четвертью доллара. Они мне до сих пор дороже всех миллионов, которые я заработал в жизни.