История моей юности - [33]

Вышел отец из больницы уже в конце апреля, под пасху, бледный и похудевший, весь какой-то прозрачный. Дня через два к нам зашел дядя Иринарх.

— Ну, что теперь будешь делать, Илья? — спросил он у отца.

— Да и сам не знаю, — нерешительно проговорил тот. — Советуют вот судиться с управлением порта, чтоб уплатил мне за увечье.

— Чепуху говоришь, — отмахнулся дядя, — С казной трудно судиться. Ничего с нее не высудишь… Я думаю, тебе надо отсюда уезжать… Зря я тебя сюда выманил. Я вот тебе принес на дорогу денег. Собирайся и уезжай. В станице для маляра работа всегда найдется. А к здешней жизни ты не приспособился. Надоело мне на твою горемычную жизнь смотреть, порой так даже от людей стыдно становится за тебя.

— Значит, не советуешь мне с казной судиться? — спросил отец.

— Нет, — сказал дядя. — Все равно ничего не получится. Езжай вот лучше.

— Ладно, — согласился отец. — Ехать так ехать. Поедем, Сашурка, в родные края… Навроде приезжали мы с тобой на море полечиться… Вот мы тут полечились, маленько облегчились, а теперь и полетим налегке… Ха-ха!.. Люди там все свои, — заключил отец, — помогут.

— Когда же в путь-дорогу соберетесь? — спросил дядя Иринарх.

— Голому собраться — лишь подпоясаться, — усмехнулся отец. — Сегодня соберемся, а завтра поедем.

— Ну, в добрый час! — сказал дядя, вставая. — Езжайте с богом. Проводить вас не смогу: в море завтра уйду.

Он расцеловался с нами и ушел. После этого мы дядю Иринарха уже никогда не видели.

На следующий день мы с отцом, захватив с собой небольшие узелки с вещами, поехали в Мариуполь, там разыскали Машу и попрощались с нею.

Неласковый прием

Приезд наш к Юриным был неожиданным для них, они даже немного растерялись. Когда из комнаты все ушли и мы остались вдвоем с сестрой отца, тетушкой Агафьей Петровной, она мне прямо и откровенно высказала свое отношение к нашему приезду:

— Черти вас принесли, оглоеды проклятые…

Как ошпаренный, выскочил я из комнаты, разыскал во дворе отца и, обливаясь слезами, рассказал ему, что услышал по поводу нашего прибытия из уст тетушки. Отец это сообщение принял совершенно равнодушно.

— Э, да пусть! — усмехнувшись, махнул он рукой. — Она всегда такая. Ты, Саша, не обращай на нее внимания… Все дело в Ефиме Константиновиче. А он человек золотой.

Ефим Константинович, супруг моей тетушки, маленький, тщедушный старичок, добрейшей души человек, с патриаршей серебряной бородой, веером лежавшей у него на груди, был живописцем, имел свою мастерскую.

Хороший он был старик. За всю свою жизнь никогда никому грубого слова не сказал.

На облысевшей, блестящей, словно отполированной, его голове росли реденькие кучерявые седые волосы, будто серебристым ореолом окружая его лысину.

Я находил разительное сходство между дядей Ефимом Константиновичем и богом-отцом Саваофом, изображенным на большой иконе «святой троицы», висевшей на стене в мастерской.

Всматриваясь в бога-отца, я думал, что у него борода была точно такая же, как у дяди, — широкая, серебряная, лопатообразная. Да и серебристые петушки на лысине у бога-отца были такими же, как и у Ефима Константиновича.

Долго я не мог понять такого совпадения, а потом разгадка пришла сама собой. Оказывается, живописцы, работавшие в мастерской дяди, образ бога-отца списывали со своего хозяина.

Это показалось мне до того забавным, что каждый раз при встрече со стариком я фыркал от смеха.

— Ты чему это смеешься-то? — недоумевал дядя.

Я отмахивался и, давясь от смеха, убегал от озадаченного старика. Ну разве же это не смешно: представить себе дядю Ефима Константиновича, сидящего на троне рядом с Иисусом Христом и богом-духом святым на иконах в церкви и домах казаков?

Нас с отцом поселили жить во флигеле, в котором находилась мастерская Юриных.

Флигелек этот состоял из двух комнат, дополна забитых мольбертами, иконами, картинами, вывесками, красками, кистями, коробками, бутылками и самым разнообразным хламом.

Конечно, кроватей в мастерской не было, и мы с отцом, расстелив на полу рогожи и дерюги, укладывались спать.

— Вот раздолье-то, Сашурка, — смеясь, говорил отец.

Я молчал. Раздолье это мне совсем не нравилось.

Все бы, конечно, было ничего, да уж очень вставать рано не хотелось. А что делать? Приходилось. Работа в мастерской начиналась в семь часов утра. К этому времени мы должны были уже убрать свою постель…

Первым в мастерскую приходил дядя Ефим Константинович.

— С добрым утром! — приветствовал он нас.

Затем появлялись два мастера — длинноволосый рыжий Иван Максимович Лужин и плешивый старичок Егор Лукич Курочкин. Вслед за ними торопливо прибегали заспанные, вечно зевающие ученики Васька Морковкин и Андрей Орлов.

Все усаживались за мольберты. Кто писал Николая-чудотворца, кто богоматерь, а кто просто вывеску или, по заказу, какой-нибудь фривольный, веселенький этюд.

Минут через пять после этого в мастерскую приходил старший сын Ефима Константиновича — Степан. А через час после этого появлялся здесь и самый младший сын хозяина, любимец всей семьи, Петя, девоподобный юноша лет семнадцати, с вьющимися длинными волосами, локонами спадающими на плечи.

Были у Ефима Константиновича и еще два сына — Павел и Александр. Павел отбился от семьи и жил сейчас где-то в Ростове, а Александр отбывал военную службу.