История моей смерти - [25]

Теперь я сомневался в своем выборе оружия — меч и щит. Может, копейная сшибка была бы надежнее? Этельред не казался особенно хорошим всадником. Про себя я, впрочем, знал наверняка, что мечник из меня лучше, чем копейщик. Только я все-таки привык к легкой кольчуге, хотя и знал, что против Этельреда в полном доспехе столь слабая защита не поможет.

За воротами затрубил рожок — это Этельред прислал гонца. Не знаю уж, зачем — разве что поиздеваться; вряд ли предполагалось, что я забуду время или место поединка. Я к гонцу не вышел, также и сэр Овейн; с этим солдатом поговорил через ворота кто-то из егерей. Я не слышал разговора, но надеюсь, егерь удержался и не обложил его по матушке. Мне хотелось оставаться куртуазным и правильным до последнего. В том была моя единственная надежда… на победу.

Солнце уже взошло в безоблачном небе, и его алое пламенное лицо смотрело как раз в комнату, где Овейн меня облачал в доспехи. Я смотрел на солнце, хотя глаза сочились слезами, и упорно думал, что все хорошо. В животе у меня лежал хороший кусок мяса, который заставил съесть кастелян. А вот вина он мне не дал ни глотка — даже чтобы запить еду. Только глоток воды, совсем маленький, хотя сухое мясо в горло не лезло.

В поддоспешнике было очень жарко. Хорошо еще, что у меня хватило ума не назначить бой, например, на полдень! Хотя на самом деле ум тут ни при чем, я просто назвал первое время, какое пришло в голову. Сэр Овейн суетился вокруг, прилаживая ту или иную часть доспехов; отцовские латные ноги оказались мне отчаянно велики (почему я не Рей?), и он оборачивал мою тощую лодыжку тряпками, чтобы поножь не вертелась, и затягивал ремешки изо всех сил.

— Так, Эрик, подними руку… Черт! Так я и знал! Плечо так и ходит, на взмахе подмышка вылезает! — Овейн принялся теперь колдовать над моими руками, а я все смотрел на солнце, из алого становящееся золотым, и сильно щурил глаза. Наконец мучение-облачение закончилось; к тому времени мы с Овейном оба взмокли от пота. Результат меня не то что бы радовал. Я, конечно, мог двигаться в этом доспехе, но до чего же медленно! Он был тяжелый, очень тяжелый. Пока я держал поднятой руку — даже без меча — она жутко устала. После чего выяснилось, что поднимать и опускать меч мне тоже будет нелегко: наплечник цепляется за край кирасы, потому что у отца были плечи пошире моих… У сэра Овейна стало такое лицо, будто он сейчас заплачет. Но снять доспех он мне не предложил — лучше уж это, чем кольчуга, против Этельредовского-то клинка… Он хотел что-то сказать, но промолчал. Пошел вперед, подводить мне коня, и по дороге шумно высморкался в рукав.

Я и сам был не слишком радостен. Пока дошел от дома до конюшни, успел устать; а то ли будет, как начнется бой? Вдобавок у меня чесался нос, а латной рукавицей его не почешешь.

Овейн помог мне подняться в седло Ора. Хорошо хоть, идти ногами до подножия холма не придется! Верхом я почувствовал себя более уверенно. Кастелян тоже сел на коня; он вез мой шлем и меч со щитом. И запасной меч — свой собственный — на всякий случай. Волосы у меня липли ко лбу от пота, нос чесался все сильнее. Я не выдержал и окликнул кастеляна.

— Сэр Овейн…

— Что? — он обернулся стремительно, в надежде, что, может быть, я передумал.

— Почешите мне нос, — сказал я с максимальным достоинством, приличествующим такой просьбе. Овейн закатил глаза, стащил с руки перчатку и исполнил мое приказание. Хорошо, что слуги нас не видят, подумал я — и тут же увидел человек пять слуг, горестно смотревших на нас от дверей. Старуха прачка всхлипывала. Я прочистил горло, и она замолчала.

Я не желал, чтобы на поединке присутствовал кто-нибудь, кроме разве что Овейна. Да Овейна, даже при желании, отстранить от себя было бы невозможно. Он, похоже, решил, что исполняет последние долги перед моим отцом. Яростно дергая усы, но все так же молча, он ехал рядом со мной к воротам; егеря и слуги стояли по пути, все бледные, перепуганные, и провожали нас взглядами, как погребальную процессию. Я старался не смотреть ни на кого… И ни на что — когда мы в тишине миновали залитый утренним светом каменный двор (где мы только вчера тренировались с… стоп, не надо), проехали мимо матушкина садика.

— Благослови вас Бог, мастер Эрик! — пробормотал мне вслед старик кухарь, и я даже простил ему «мастера» вместо «лорда», так у меня в глазах защипало.

— Молитесь обо мне, вы все, — хрипло сказал я, не глядя ни на кого в особенности. — Ну ладно… В общем, пора. Открывайте.

Снова послышались всхлипы. Да уж, женщины умеют поднять боевой дух! Молодой егерь распахнул перед нами ворота, и, думая, что я не вижу, перекрестил меня в спину. Обязательно выучу, как их всех зовут, и никогда не буду их путать, торжественно обещал я сам себе, выезжая за порог. Выучу сегодня же… если все будет хорошо.

Солнце… Оно было такое яркое. Оранжево-розовый свет сменился белым, и начинало слегка припекать — весеннее утро начинается быстро. Сэр Овейн сперва ехал вровень со мной, а потом чуть позади; я смотрел под ноги коня — и видел зеленый, совсем молодой вереск. Почему-то именно вереск меня подкосил: вдруг подумалось, что я не увижу никогда, как он зацветет. Всего-то пути с холма — несколько минут, но за них я успел умереть и воскреснуть. Не скрою — мне стало очень страшно. Я заставил себя вспомнить всех, кто меня любит, кого люблю я; перед глазами появились лица — брат, отец, Мария… и Алиса. Алиса на миг превратилась в Уну, но я усилием воли изгнал дурное видение. Последнее лицо было обрамлено серебряно-белыми волосами… Роланд! Мой лучший друг! Вот за кого я собирался драться. Господи, это Твой суд, помолился я в своей голове. Так рассуди нас по-Своему. Рассуди.