История моей матери - [61]

— Это те бинты, которыми он так гордился! — сокрушенно сказал профессор. — Как какими-то регалиями… Спасибо. Еще раз выручили: в прошлый раз дали, теперь отобрали… — И спросил чуть погодя, с признательностью: — Вас Гегель интересует?

— Не столько интересует, сколько стал камнем преткновения.

Философ чуть-чуть оживился:

— Застрял в глотке? А Мишель верно сказал. У него ж голова варит. На меня нападает, но это, врачи говорят, от болезни… В Гегеле ничего особенного нет — сказано просто все не совсем понятно и вычурно. Немец — что с него взять? Хотите, ко мне приходите, я вам расскажу. Все равно дома сижу, не могу выйти. Врачи сказали, что дома нужен кто-нибудь сильный. Если не хотим, чтоб положили в больницу. Сильный!.. — Он пожал плечами, потом вернулся к прерванному разговору: он был педантом. — Или дам вам какую-нибудь книжицу с изложением гегельянства. Поискать надо. Зайдете как-нибудь: сейчас не до этого… — Он перевел взгляд на Люка: — А вы чем занимаетесь, молодой человек? Рене, я слышал, в лицее учится.

— А я так. — Люк растерялся. — Помогаю кому делать нечего. Что попросят.

— Нет своего дела в жизни? — сочувственно спросил отец-философ.

— Нет. Умом не дорос, — сокрушенно сказал тот.

— И о чем же вас просят?

— Да разное. Кому что надо. Кому огород вскопать, кому на стреме постоять — пока он в окошко лезет…

Последнего не надо было говорить: Люк ляпнул наобум, не подумавши. Рене замерла от удивления. Профессор вначале не сообразил.

— На чем, вы говорите, постоять?

— На стреме. Пока другой подворовывает, — объяснял, к своему ужасу, Люк, погружаясь все глубже в вырытую им самим яму.

Теперь профессор понял. На лице его отразился не страх, но вполне понятное чувство самосохранения. Он поглядел на Люка, потом на Рене. Служанка пошла прочь: чтоб не компрометировать себя опасным соседством.

— Что ж? — сказал Морен-старший. — Всякое занятие если не почетно, то естественно и оправдывает себя фактом своего существования. Так что продолжайте, молодой человек, в том же духе… — Но глазами дал понять Рене, что она зря привела в его квартиру профессионального взломщика и что все приглашения отменяются. А Мишель за дверью бешено захохотал, и это было единственное светлое пятно за весь грустный вечер…

Ребята вышли на бульвар.

— Зачем сказал?! — сокрушался Люк. — Везде молчу, а здесь как прорвало!.. Один раз ведь всего постоял — просили очень и на тебе!.. — И сам же ответил: — Потому что он такой грамотный и начитанный. С бородкой. Одно слово — ученый. Не мог соврать ему, удержаться… Я ведь и на рынке грузчиком подрабатываю — мог это сказать… Теперь на порог меня не пустите?

— Почему?

— Испугаетесь: возьму что?

— Да что ты, Люк? Что у нас взять можно?

Рене хоть и была обескуражена его признаниями, но не думала менять к нему отношения. У той черты, которая разделяет людей на две неравные группы и называется собственностью, она стояла по одну сторону с Люком — хотя ей и в голову бы никогда не пришло взять что-нибудь чужое. Он понял это или что-то этому близкое.

— Да если б и было. Скорее свое отдам, чем у тебя возьму. Надо и правда кончать с этим. Я ведь не один раз на стреме стоял, но от доброты все. Ей-богу! Просят — как отказать?.. Но гляжу, всех не осчастливишь, надо и о себе подумать… — и замкнулся, погрустнел, отгородился от нее в своих тяжких раздумьях…

— Я же говорил, не придет! — сказал Алекс, едва услыхал о результатах их визита. — Прикинулся меланхоликом, а на деле мы ему до лампочки. Придет он Гегеля излагать, жди! А я уже сам кое в чем разобрался.

— Да он, оказывается, темнила — Гегель твой, и ничего больше, — сказал, с необычным для него холодком, Люк. — А ты над ним надрываешься.

После того, как они посетили Сорбонну и Люк воочию, в лицах, увидел то, к чему стремился Алекс, и, главное, после того, как он выдал себя и отособился от товарищей, Люк стал относиться ко всему иначе…

15

Через некоторое время к Дуке пришла бумага из Политбюро, и он вызвал к себе Рене, чтоб сообщить ей содержание документа, разделить с ней ответственность за общее отставание и наметить пути к преодолению кризиса — так именовалось в присланной бумаге положение дел во Французской компартии. Эта очистительная волна поднялась в Коминтерне, покатилась на запад, разнеслась по городам и весям Франции и спустилась в низовые организации. В разных уголках страны поэтому одновременно произносились и звенели медью похожие одна на другую фразы и скользкие обороты речи.

— Садись, слушай. Оказывается, мы с тобой ничего не делаем. Хотя от конгресса еще не успели очухаться… — Он был несогласен с письмом, но не мог выразить свои чувства в открытую: составители документа были недовольны как раз тем, что события в Клиши не переросли в общее восстание.

Кроме него в кабинете сидели больной Барбю, который проводил в комитете большую часть времени, и Ив — тот самый, которого Рене знала по Стену. Этот в течение последнего года поднялся по партийной лестнице, стал оплачиваемым функционером и отвечал за что-то в Федерации Центра Франции. Он-то и привез послание, которое не могли доверить почте. За год Ив набрался важности — даже принарядился с присущей ему деловитой скромностью — но сохранил нетронутыми все прежние мстительные чувства.