История моей матери - [60]

— Потому что он не из номинативного ряда, а из реального, — объяснил ему Филип. — Ты ищешь среди номиналий, а не реалий: не в жизни, а в своей башке — а Морен рядом: есть разница?

Огюст не поверил ему: как всякий философ, он не мог согласиться со своим коллегой, но спорить не стал, а прислушался: на следующий день был назначен экзамен, и все, что касалось профессора, могло иметь к ним прямое отношение.

— Нам его адрес нужен, — сказала Рене. — Переговорить надо.

— Не знаю, — с сомнением произнес разумный человек. — У него проблемы с сыном. Я его ассистент — сам его жду, а он не едет. Видно, крупные неприятности.

— Если проблемы с сыном, значит, точно наш. Мы из-за сына как раз и пришли. Нам нужно с ним повидаться…

Это решило исход дела. Ассистент пошел звонить профессору и вернулся с полдороги, чтоб спросить имя гостьи. Рене назвала себя.

— Если Рене, то идите, — сказал он, вернувшись окончательно и подробно объяснив им, как пройти к дому, расположенному по соседству. Студенты поглядели теперь на новичков совсем не так, как прежде, — удивительно, как мало нужно, чтоб вырасти вдруг в глазах отдельных людей и всего общества в целом.

— Это ж надо! — удивлялся по дороге Люк. — Ничего не поймешь! Все говорят и все по-своему! У воров и то понятнее!..

Профессор жил на ближнем бульваре. Дом был огромный, с винтовой мраморной лестницей, ведущей, кажется, в само небо. Консьержка, предупрежденная заранее, пропустила их, хотя и оглядела с сомнением. На этаже была лишь одна дверь. Ребята помешкали, прежде чем постучать висячим молоточком. Рене никогда не была в подобных апартаментах. Квартира профессора занимала этаж и состояла из бесконечной анфилады комнат: хозяин был, видимо, богатый человек — независимо от его занятий философией или вопреки им. Вступив в прихожую, Рене почувствовала себя еще более неловко. На ней было простое дешевое платье, которого она никогда не стеснялась, но здесь сочла бедным, а Люк и вовсе сник и глядеть по сторонам и то боялся. Встретил их профессор — высокий, с опрятной, клинышком, бородкой, нерасторопный и меланхоличный. Из-за его спины вырисовалась женщина его лет: видимо, супруга — тоже невеселая и стушевавшаяся при появлении чужих, словно постеснялась посторонних, и молодая особа в фартуке — очевидно, служанка; этой все было нипочем — она держалась молодцом в их печальной компании.

— Вы Рене? — удостоверился философ, прежде чем впустить их, и, убедившись в этом, поведал: — Мишель говорил о вас. Вы его спасли на этом ужасном конгрессе. Я надеюсь, при вашем товарище можно говорить такие вещи?

— Можно, — сказала Рене, а Люк мотнул головой: могила, мол, а не товарищ.

— Мишель неважно себя чувствует. — Отец замялся. — Может, вы его развеете.

— А что у него? — спросила Рене.

— Врачи говорят, депрессия. — Профессор не сразу обронил это слово. — Лечат. Но вы знаете, это плохо лечится. — Жена в этот миг вздрогнула, и он понял, что сказал лишнее, и поспешил проводить их к сыну.

Мишель лежал в одной из комнат бесконечной анфилады. Вокруг, вдоль каждой из стен, стояли шкафы с книгами, но ему было не до них, он пребывал в черной меланхолии.

— Это вы? — удивился он. — Вот кого не ждал. Отец не сказал ничего.

— А то б не пустил? — Рене присела на большой диван, служивший Мишелю ложем.

— Почему?.. Мне все равно. Нет, Рене, в жизни ни смысла, ни откровения. Я окончательно пришел к этому выводу и не вижу резона в дальнейшем пребывании на этом свете. А придете вы или нет, какая разница? Садись, — сказал он Люку. — Что стоишь? Тебя ведь Люком звать?

— Люк, — подтвердил тот. — Сегодня выясняли. Не меня одного, но все-таки.

— Это мы на факультете были, — объяснила Рене. — Отца твоего искали. Там нам лекцию прочли. Про реалии и номиналии.

— Имя и личность? — угадал он. — Это меня тоже когда-то занимало. Когда-то и я этой ерундой интересовался. На факультете лучше помалкивать: всегда найдут к чему придраться. А промолчишь, сойдешь за умного. Что пришли?

— Позвать тебя на занятие. Не можем в Гегеле разобраться.

— В старике Гегеле? А что в нем разбираться? Мало толку и много мути. Хочет все своими словами пересказать.

— Может, придешь расскажешь?

— Нет, Рене. Никуда я не пойду. От меня вон веревки прячут, штаны подвязать нечем, а ты говоришь, занятия… Бинты твои берегу, — многозначительно прибавил он, и Рене не на шутку перепугалась:

— Где они?! Отдай!.. С меня их спрашивают. Это партийное имущество.

— Потому и требуешь?.. Хитра ты. Ладно, отдам. Раз оно партийное, — и подал бинты, которые держал под матрасом. — Все. Теперь идите. Прием окончен, — и отвернулся к стене, не желая разговаривать с ними.

— Не стал говорить? — отец стоял позади полуоткрытой двери и подслушивал. — Ему экзамены надо сдавать, в высшую школу поступать, а он ни с места. Только о веревке и говорит… Что делать? Хоть прочти все эти книги, ответа не получишь. Когда беда приходит, ум не выручает, — и махнул рукой, очерчивая мысленный круг своих несчастий. — Что это у вас в руках?! — спросил он, увидев тряпичные бинты. — Где вы их взяли?

— Сам отдал. Под матрасом были, — и передала их ему.