История моего самоубийства - [108]

Женщина меня как раз не пугала. Почудилось даже, будто мы с ней заодно; сговорились подкрасться вдвоем к ее застывшим дельфинам, затаить дыхание и задрать голову вверх. Было, тем не менее, стыдно, и было предчувствие, что позже, в будущем, будет еще стыднее. Но тогда это чувство стыда лишь нагнетало нараставшую во мне тревогу. Кровь не умещалась в височных артериях и толкалась наружу… Толкалась она и в набухших жилах на щиколотках перед моими глазами. Толкалась не наружу, а вверх по исподней стороне голеней; в коленных сгибах синие жилы снова набухали и закручивались в пульсирующие узлы, из которых, однако, легко выпутывались и, млея, уползали выше, высоко, где исчезали, наконец, в толще светящейся плоти. Дыхание мое стихло, а сердце забилось громче. Еще страшнее стало, когда я осознал, что трусов под вельветовой юбкой не было. Лестница дернулась, и по ней из-под потолка скатился ко мне негромкий звук:

— Осторожно!

Вздрогнув, я вскинул взгляд выше, к источнику звука, и только тогда полностью осознал, что эти голые ноги с синими жилами принадлежали человеку. Пригнувшись в поясе, Натела, видимо, давно уже смотрела на меня сверху своими насмешливыми глазами сфинкса. Вспыхнуло чувство стыда, и мелькнула мысль прикинуться, будто я всего лишь придерживаю лестницу. Но Натела опять смешала мои чувства: нагретым в теле голосом, совсем уже тихо, она проговорила неожиданное слово:

— Увидел?

Я отозвался как ребенок: проглотил слюну и кивнул головой. Натела пригнулась ниже. Вопреки моему впечатлению, она не издевалась: глаза ее горели любопытством неискушенной и напуганной школьницы, которая вдруг сама совершила запретное.

— Еще хочешь? — шепнула она.

Я не знал что ответить; не как, а что. Поймал в себе ощущение физического замешательства, — неподвластности мне моего же тела. Потом вдруг подумалось, что на шум пульсирующей в висках крови могут сбежаться гебисты. Захотелось скрыться, но, заколдованный страхом и возбуждением, я с места не двигался.

— Иди! — позвала Натела. — Иди же ко мне!

Наконец, я зашевелился, но никуда не убежал: вступил на лестницу и полез вверх. На площадке пригнул под потолком голову, чтобы выпрямить ноги. Натела быстро прильнула к моей груди, как если бы делала это не впервые, и подняла глаза. Она дрожала, и взгляд у нее был кротким. Потом шепнула:

— Любишь меня? — и дохнула глубоко изнутри горячим и влажным воздухом, пахнувшим грудным младенцем.

Я не ответил: не знал как. Вместо слов в сознании вспыхнуло резкое желание дотронуться до ее нацеженных кровью артерий. Так и сделал, — раскрыл ладони и осторожно приложил их сердцевинами к тугим сосудам; одну на шею, а вторую на сгиб за коленом. Почувствовал как наливается в артериях горячая кровь и рывками выплескивается вовнутрь ее накалявшейся и твердеющей плоти. Этого ощущения близости к женской крови мне сразу же оказалось недостаточно, и, оттянув ей голову за волосы, я впился губами в набухшую жилу под ухом. Тело ее содрогнулось и вытолкнуло из себя жалобный стон. Испугавшись этого звука, я отпрянул и ладонью перекрыл Нателе рот. Теперь уже кровь просачивалась и в помутившиеся белки ее глаз, а зрачки тонули в густеющей влаге.

— Тихо! — повелел я ей и огляделся.

Она оттолкнула мою ладонь, и, жадно хватив ртом воздух, выдохнула его на меня вместе с прежними словами:

— Любишь меня?

Я ответил что знал:

— Ты хорошо пахнешь. Молоком.

Эта фраза раздразнила ее: задрав шелковую блузку, она обнажила груди, обхватила одною рукой левый сосок, а другою порывисто пригнула к нему мою голову. Синие жилы, сбегавшиеся к соску, пульсировали и изнемогали от распиравшего их давления. Одна из них, самая толстая, начиналась у ключицы. Я обхватил ее зубами у истока и не спеша стал скользить вниз, к пылавшему жаром устью: сосок был тверд и нетерпелив. Полоснул по нему языком сперва осторожно, чтобы не обжечься, но, охладив его своею влагой, я начал тискать его губами. Потом открыл рот шире и принялся медленно заманивать сосок в горло. Он тыкался в небо и трепетал от желания извергнуть мне в глотку кипящую струю из молока и крови.

Как живой, подрагивал на шнурке передо мной черный камушек с белыми прожилками и глубокими царапинами. Попытавшись прокрасться взглядом в одну из трещинок, я зажмурился: камень располагался слишком близко — и в глазах возникла боль. Тотчас же где-то в затерявшихся глубинах моего существа всполошилось издавна дремлющее там, но неподвластное сознанию блаженное чувство моей невычлененности из всего живого. Чувство это, как всегда, было мимолетным, но настолько сильным, что каждый раз я вздрагивал от мысли, будто именно оно таит в себе и оберегает от объяснения некую опасную тайну моего существования. Я понимал о нем только то, что мимолетное не мимолетно: мгновение любви есть невообразимо мощная конденсация людского опыта, — не моего личного, не всемужского даже, а всечеловеческого, надвременного и двуполого; поэтому я, наверное, и люблю женщин!

По всей видимости, Натела любила то же самое, — мужчин: опять издала прежний жалобный стон, но теперь уже самоотрешенный. Испугавшись, что, впав в агонию, она свалится с лестницы, я стал ее трясти. Как только она вернулась к жизни, — медленно и нехотя, — я вздохнул и, запрещая издавать звуки, перекрыл ей губы указательным пальцем. Натела поняла жест превратно, вскрикнула «да», присела на корточки, расстегнула пояс на моих штанах и дернула змейку. Теперь уже всполошилась и лестница: дрогнула под нами, скрипнула и, подражая Нателе, издала протяжный стон. Вскинув руки и ухватившись одною за полки, а другою за потолок, я напряг колени и изловчился удержать сразу и себя, и Нателу, и лестницу. Устояли все, но рухнули зато в ноги — на голову Нателе — мои штаны, звякнув пряжкой о металлический поручень. В то же мгновение скрипнула дверь, — и к моему ужасу из кабинета выступил начальник контрразведки. Я остолбенел, а генерал огляделся: