История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [7]

Это приключение, пусть и комическое, не вернуло меня в веселое расположение духа. Оно навело меня на самые мрачные размышления. Я понял, что если там, где я нахожусь, ложь представляется правдой, то реальность должна казаться фантазией, способность к здравомыслию — наполовину обесцениться, а воспаленное воображение должно приносить разум в жертву либо призрачным надеждам, либо мучительному отчаянию. Я решил, что должен быть начеку, и впервые в жизни, в возрасте тридцати лет, призвал на помощь философию, зачатки которой дремали в моей душе, но мне еще не представлялся случай обнаружить их или прибегнуть к ним. Полагаю, что бóльшая часть человечества умирает, так и не воспользовавшись мыслительными способностями. Я просидел на полу, пока не пробило восемь[30]. Забрезжил рассвет; солнце должно было подняться в четверть десятого; мне не терпелось увидеть свет дня; предчувствие, которому я безоговорочно верил, подсказывало мне, что меня скоро отпустят домой, и меня обуревала жажда мщения, которую я не пытался побороть. Я представлял, как я возглавлю мятежников, поднявшихся на свержение правительства, и возложение на палачей приказа расправиться с моими притеснителями не могло меня удовлетворить: я должен был собственноручно вершить казнь. Таков человек: он даже не сознает, когда в нем говорит не разум, а злейший его враг — гнев.

Я ждал меньше, чем приготовился; а это первый способ умерить ярость. В половине девятого мертвую тишину этих мест, этого ада на земле, нарушило лязганье засовов — отпирали двери коридоров, которые вели к моей камере. Возле моей решетки появился стражник и спросил, было ли у меня время подумать над тем, что я хочу есть. Я ответил, не опускаясь до уровня его насмешек, что хотел бы рисового супа, вареного мяса, жаркого, фруктов, хлеба, воды и вина. Я заметил, что этот болван удивился, не услышав жалоб, которых он явно от меня ожидал. Он подождал минуту, но, видя, что я молчу, удалился, поскольку достоинство не позволяло ему спросить меня, не хочу ли я чего-нибудь еще. Через четверть часа он появился снова и сказал, что удивлен тем, что я не требую кровати, поскольку нуждаюсь в ней. И если я тешу себя надеждой, что меня заключили сюда всего на одну ночь, то ошибаюсь. Я ответил, что он доставит мне удовольствие, если принесет то, что, по его мнению, мне необходимо. «Где я должен все это взять?» — спросил он. Я велел ему отправиться за этим ко мне домой и принести оттуда. Он протянул мне клочок бумаги и карандаш. Я написал список: постель, рубашки, чулки, халаты, ночные колпаки, гребни, домашние туфли, кресло, стол, зеркало, бритвенные принадлежности и в особенности книги, которые мессер гранде нашел на прикроватном столике; помимо этого, бумагу, перья и чернила. Когда я огласил ему список (поскольку читать он не умел), он велел вычеркнуть бумагу, письменные приборы, зеркало и бритвы, так как в тюрьме всем этим пользоваться запрещено, а также попросил денег, чтобы купить обед, который я ему заказал. Я отдал ему один из трех имевшихся у меня цехинов. Через полчаса я услышал, как он ушел. За эти полчаса, как я позже узнал, он обслужил семь других узников, которые содержались наверху, каждый в отдельной камере, с тем чтобы они не могли ни вступить в переговоры друг с другом, ни узнать имена или звания тех, кого постигла та же печальная участь.

К полудню мой тюремщик появился на чердаке в сопровождении пяти стражников, отряженных прислуживать государственным преступникам (так нас уважительно величали). Он отпер камеру, чтобы внести заказанную мною мебель и обед. Мне устроили в алькове кровать, а обед поставили на маленький столик; тюремщик протянул мне ложку из слоновой кости, купленную на мои деньги, сообщив, что вилкой и ножом пользоваться запрещено, как и любыми металлическими предметами; пряжки на башмаках он оставляет мне только потому, что они сделаны не из металла, а из камня. Он велел мне заказать обед на завтра, так как мог подниматься сюда только раз в день, на заре, и, наконец, сказал, что illustrissime signor secretario[31] вычеркнул из списка все заказанные мною книги, пообещав прислать те, которые подобают моему теперешнему положению. Я наказал ему поблагодарить его от меня за оказанную любезность — за то, что я не принужден ни с кем делить свою камеру. Он ответил, что исполнит поручение, но что я зря насмешничаю, поскольку должен понимать, что меня поместили одного исключительно для того, чтобы сделать мое пребывание в тюрьме как можно более мучительным. В правоте его слов я убедился чуть позже. Я признал, что существование человека, запертого в полутемном помещении, которому нечем себя занять и некого позвать и которому дозволено только раз в сутки видеть стражника, приносящего ему еду, действительно сравнимо с настоящим адом. Общество убийцы, безумца, зловонного больного, медведя, тигра лучше, чем подобное одиночество: оно ввергает в отчаяние, но понимаешь это, только когда испытаешь все сам.

Чтобы увидеть немного дневного света и не есть в потемках, поскольку любое искусственное освещение было запрещено, после ухода стражника я поместил свой столик подле отверстия в двери, откуда проникал слабый свет, идущий из слухового окна. Я голодал уже сорок пять часов, но проглотить смог только рисовый суп. Я провел весь день в кресле, уже не испытывая злобы, а страдая лишь от скуки, желая, чтобы наступил новый день, и готовя свой разум к обещанному чтению, признанному для меня подобающим. Я провел бессонную ночь: на чердаке возились крысы, а башенные часы на соборе Святого Марка, казалось, звонили прямо в моей темнице. Еще одно мучительное испытание, о котором вряд ли известно читателям, доставляло мне невыносимые страдания: миллионы блох, жадных до крови, в исступленной радости прыгали по всему моему телу, с неведомым мне ранее остервенением прокусывая кожу; они вызывали конвульсии и нервные судороги, отравляя мне кровь.