История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [4]
После обеда синьор Бр*** сказал мне с большим хладнокровием и без свидетелей, за исключением двух упомянутых господ, что, вместо того чтобы думать об отмщении за оскорбление, нанесенное моей хозяйке, я должен позаботиться о собственной безопасности. Он сказал, что сундук с солью — это контрабанда, подстроенная мессером гранде, который на меня озлоблен; что, разумеется, это только предположение, но поскольку он когда-то сам заседал в трибунале, то знает, как проходят аресты. На всякий случай он оснастил свою гондолу четырьмя веслами, и я должен немедленно отправиться на ней в Фузину, а оттуда на почтовых лошадях во Флоренцию и оставаться там до тех пор, пока он не напишет мне, что можно возвращаться. По окончании этой разумной речи он вручил мне столбик монет общим достоинством в сто цехинов. Преисполненный уважения и признательности, я сказал ему, что приношу тысячу извинений, но не последую его совету. Я объяснил ему, что, не чувствуя за собой никакой вины, не опасаюсь трибунала. Он ответил, что такому трибуналу, как этот, может быть известно гораздо больше, чем мне самому, и этого достаточно, чтобы приписать мне преступления, в которых сам я себя виновным не считаю, и самым разумным для меня сейчас будет принять эти сто цехинов и уехать. Тогда я заявил ему, что человек не может быть преступником, сам того не ведая, и что я буду действовать себе во вред, если скроюсь и тем самым покажу инквизиторам, что совесть у меня нечиста, что только укрепит их подозрения. Я также добавил, что поскольку секретность — сущность политики Большого совета[13], то после моего отъезда будет неясно, были ли у меня на самом деле основания спасаться бегством, кроме того, все будут думать, что, приняв такое решение, я должен буду навеки распрощаться со своей родиной, ведь у меня не было бы никаких гарантий, что я смогу вернуться и безбоязненно жить в Венеции, и в особенности не опасаясь того, что вынудило меня срочно уехать. Сказав это, я обнял его; я не хотел брать предложенных им денег и умолял его не нарушать своим беспокойством моей душевной гармонии. «По крайней мере, сделай мне приятное, — сказал он, — и не возвращайся сегодня ночью к себе домой». Я не принял во внимание и эти его слова и глубоко ошибся: такая просьба была свидетельством его доброты, а проигнорировал я ее из легкомыслия. Это было в день святого Иакова, имя которого я ношу; а назавтра мы праздновали день святой Анны, именно так звали девушку, в которую я тогда был влюблен. Я написал ей, что мы с ней пойдем пообедать в Кастелло[14]. В тот же день портной принес мне костюм из тафты с отделкой из серебряного кружева, придуманной моей красоткой. Я решил, что не стоит жертвовать свиданием из осторожности и ради доброго ко мне отношения моего благодетеля. При этом я не был ни скверным, ни неблагодарным, а всего лишь легкомысленным и падким до удовольствий, от которых я всегда ожидал большего, чем они могли дать. К обещаниям такого рода в этом возрасте относишься очень серьезно: amare et sapere vix deo conceditur[15]. Только недавно в Вене я осознал правильность этого изречения. Когда я прощался с синьором Бр***, он со смехом сказал, что мы, наверное, больше не свидимся. Его слова удивили меня, но сам он, опасаясь, что сказал лишнее, вывел меня из этого состояния, добавив, как настоящий стоик, коим он и был: «Иди, иди, сын мой, sequere deum, fata viam inveniunt»[16].Я и впрямь видел его тогда в последний раз, хотя он прожил еще десять лет после моего побега. Я обнял своих двух друзей, которые застыли, ошеломленные; и поскольку назавтра мне предстояло очень рано вставать, я вернулся домой в час ночи и тотчас же улегся спать.
На рассвете 26 июля 1755 года мессер гранде вошел в мою комнату. Проснуться, увидеть его и услышать его вопросы было делом одной минуты. Он назвал мое имя, спросив, не ошибся ли он, поскольку видел меня впервые. Я ответил, что он не ошибся. «Дайте мне, — сказал он, — все имеющиеся у вас записи, будь то написано вами или кем-то другим; немедленно одевайтесь и следуйте за мною». Я спросил, кто уполномочил его прийти ко мне, и он ответил, что действует от имени трибунала. Тогда я позволил ему забрать все бумаги, которые двое его людей сложили в мешок, и, не произнеся ни слова, оделся. Необычным было то, что я побрился, причесался, надел кружевную рубаху и нарядный костюм, словно собирался не в тюрьму, а на свадьбу или на бал. Я проделал все это механически, поскольку на следующий день, мысленно вернувшись к событиям предыдущего дня, не смог ничего об этом вспомнить. Мессер гранде, не спуская с меня глаз, позволил мне завершить туалет; а когда он увидел, что я готов, сказал, что у меня должны быть рукописи в переплете и что он требует, чтобы я передал их ему. Только в этот момент я стал понимать, в чем дело. Я указал ему на кучу печатных томов, под которыми лежали четыре рукописных. Он забрал все, а кроме того — и другие печатные книги, лежавшие на моем ночном столике: Ариосто, Петрарка, Гораций, том заметок Плутарха и несколько французских брошюр. Рукописи содержали «Ложную мудрость магии», «Малый ключ Соломона»
