История кельтских королевств - [125]

«Гавань грохочет над яростным прибоем Ринн Да Барк: волна, накатываясь на берег, оплакивает гибель воина Лох Да Хонн.

Горестна цапля с болота Друим Да Трен: она не может защитить своих любимых, лиса Да Ли гонит ее птенцов.

Печален голос дрозда в Дромкине, и печально пение дрозда в Леттерли.

Печален крик оленя в Друим Да Лейс: олениха Друим Силеанн мертва, и олень Дилеанн оплакивает ее…»

«Беседа старцев» — одно из самых удачных произведений средне-ирландской литературы, послужившее превосходным мостиком к новоирландскому периоду. Джерард Мерфи предположил, что оно могло быть оригинальным литературным сочинением, автором которого был человек, впервые записавший его, в отличие от героических саг, очевидно происходящих из устной традиции[634]. В этом случае было бы интересно сопоставить его с валлийскими Мабиногион.

Прослеживая истоки ирландской литературы, мы видели «новые формы» поэзии, разработанные монахами. Их особым вкладом стала поэзия о природе и отшельническая поэзия. Эти новые формы вскоре распространились и на светскую поэзию, дав начало с IX по XII век богатой традиции. Голос отшельника еще звучит, но уже проглядывают и юмор, и страсть.

Одна знаменитая рукопись, написанная, вероятно, в ирландском аббатстве Райхенау на озере Констанц, оказалась в австрийском аббатстве Санкт-Пауль в Каринтии, где она известна как «ирландская школьная тетрадь» (das irische Schulfelt). И в самом деле, она представляет собой ученические записи, заметки о Вергилии и греческих склонениях, цитаты из Горация, св. Иеронима и св. Августина; среди них находятся и четыре ирландских стихотворения. Одно — героическая поэма, восхваляющая Аэда, сына Диармайда, написанная в новой форме, что говорит о принятии профессиональными поэтами рифмованного четверостишия для своих панегириков:

Аэд, великий в разжигании блеска,

Аэд, радушный, неисчерпаемо его гостеприимство,

тверд и непоколебим, прекраснейший из вождей Роериу.

Сын Диармайда, милый мне,

если спросят, нетрудно сказать;

его хвала превыше всех богатств.

Я воспою его в моих песнях.

Aеd oll fri andud n-ane,

Aed fonn fri fuilted fele,

in deil delgnaide as choemem

di dindgnaib Roerenn rede

Mac Diarmata dil damsa,

cid iarfachta ni insa;

a molad maissiu maenib

luaidfidir Iaedib limmsa.

В этом стихотворении восемь четверостиший, в которых свободно используется конечная и внутренняя рифма, так же как и древняя аллитерация.

Другие три стихотворения рассказывают о монашеской жизни, а в одном из них поэт с изысканным юмором сравнивает страсть его кота к ловле мышей со своими учеными занятиями:

Монах и его кот

С белым Пангуром моим

вместе в келье мы сидим;

не докучно нам вдвоем:

всяк при деле при своем.

Я прилежен к чтению,

книжному учению;

Пангур иначе учен,

он мышами увлечен.

Слаще в мире нет утех:

без печали, без помех

упражняться не спеша

в том, к чему лежит душа.

Всяк из нас в одном горазд:

зорок он — и я глазаст;

мудрено и мышь споймать,

мудрено и мысль понять.

Видит он, сощуря глаз,

под стеной мышиный лаз;

взгляд мой видит в глубь строки:

бездны знаний глубоки.

Весел он, когда в прыжке

мышь настигнет в уголке;

весел я, как в сеть свою

суть премудру уловлю.

Можно днями напролет

жить без распрей и забот,

коли есть полезное

ремесло любезное.

Кот привык — и я привык

враждовать с врагами книг;

всяк из нас своим путем:

он — охотой, я — письмом[635].

Это стихотворение было написано в начале IX века. Тем же периодом датируется другое стихотворение, описывающее невзгоды старости и воспоминания о юности, красоте и любви.

Плач старухи из Беррии

Как море в отлив, мелею;

меня изжелтила старость;

что погибающей — горе,

то пожирающей — сладость.

Мне имя — Буи из Берри;

прискорбны мои потери,

убоги мои лохмотья,

стара я душой и плотью.

А было —

до пят я наряд носила,

вкушала от явств обильных,

любила щедрых и сильных.

Вы, нынешние, — сребролюбы,

живете вы для наживы;

зато вы сердцами скупы

и языками болтливы.

А те, кого мы любили,

любовью нас оделяли,

они дарами дарили,

деяньями удивляли.

Скакали по полю кони,

как вихрь, неслись колесницы;

король отличал наградой

того, кто первым примчится!..

Уж тело мое иного

устало взыскует крова;

по знаку Божьего Сына

в дорогу оно готово.

Взгляните на эти руки,

корявые, словно сучья:

нехудо они умели

ласкать героев могучих.

Корявые, словно сучья, —

увы! им теперь негоже

по-прежнему обвиваться

вокруг молодцов пригожих.

Осталась от пива горечь,

от пира — одни объедки,

уныл мой охрипший голос,

и космы седые редки.

Пристало

им нищее покрывало —

взамен цветного убора

в иную, лучшую пору.

Я слышу, море бушует,

холодная буря дует;

ни знатного, ни бродягу

сегодня к себе не жду я.

За волнами всплески весел,

плывут они мимо, мимо…

Шумят камыши Атх-Альма

сурово и нелюдимо.

Увы мне! —

дрожу я в гавани зимней;

не плыть мне по теплым волнам,

в край юности нет пути мне.

О, время люто и злобно! —

в одежде и то ознобно;

такая стужа на сердце —

и в полдень не обогреться.

Такая на сердце холодь!

я словно гниющий желудь;

о, после утехи брачной

очнуться в часовне мрачной!

Ценою правого ока

я вечный надел купила;

ценою левого ока

я свой договор скрепила.

Бывало, я мед пивала

в пиру королей прекрасных;

пью ныне пустую пахту