История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [106]

Новая пауза. Я хочу поспрашивать малышку Вирджинию, но она должна оставаться в свете, над которым продолжает корпеть главный осветитель, ибо из возможных дублей бедняжке осталась только её собственная дублёнка.

— Продолжай! — просит Берюрье Ненасытный.

— Что продолжать, Волдырь?

— Просвещать меня о Наполеоне. Я ещё не видел его на площадке, но я намерен воткнуть ему пару ласковых со знанием дела, когда мы с ним столкнёмся.

— Хорошо, — подчиняюсь я. — Мы его оставили, когда он стал первым консулом. У него абсолютная власть, но ему этого мало. Он хочет обеспечить себе будущее. Он организует плебисцит, чтобы стать первым консулом пожизненно!

— А он гурман. Что такое лесбицит?

— Плебисцит — это референдум, Толстяк. И любящий народ, как всегда, отвечает «да» тремя с половиной миллионов голосов против восьмисот! Отныне он может себе позволить всё! Франция принадлежит ему. Но этого ему мало. Он обладает властью, теперь ему нужно величие. Два года спустя, в 1804 Сенат провозглашает его императором под маркой Наполеона Первого. Новый референдум даёт подтверждение этому назначению ещё большим количеством голосов, чем на первом. Маленький корсиканец без гроша в кармане достигает вершин. Голубь с острова Красоты превратился в орла с острыми когтями. Теперь он хочет Европу. Он жаждет побед. Бездействие для него равносильно отчаянию. Он уверяет, что место Бога его не интересует, ибо Он — по его выражению — на стороне больших батальонов! Он совершает глупости. Делает мерзкие поступки. Например, он даёт приказ выкрасть герцога Энгиенского, скрывавшегося в Бадене, где он, надо сказать, ни у кого ничего не просил. Его агенты[198] похищают герцога и привозят во Францию, где его и расстреливают в Венсенском замке.

— Отвратительно! — харкает Берю. — С такими манерами в наши дни народ уже поднял бы восстание.

— Без сомнений, — успокаиваю я его. — Но можешь не волноваться по этому пункту, Берю. Теперь мы живём в цивилизованном мире. Его коронация было чудом. Театр Шатле´! Оперетта Лопеса, которую всё же сочинил Гендель.

— Тишина! Красный свет!

— Идём отсюда, здесь душно, — говорит мне Берю.

И спешит к двери, которую ещё не успели запереть. Он цепляется ногой за провод мэна с насеста, который от неожиданности роняет своё удилище на голову Барраса. Слышится крик. Мы покидаем площадку под град ругательств.

— Идём в бар! — решаю я.

Здесь полно статистов, накрашенных для съёмки, с бумажными носовыми платками «Клинекс» под подбородками, чтобы не запачкать воротники. Мы просим Роже, симпатичного бармена, сделать нам две кока-колы по-деревенски, жюльенасского розлива, и я продолжаю повествование.

— Он отхватил Папу для церемонии, — говорю я Прожорливому. — Если Карлу Великому пришлось самому ехать к нему короноваться, этот заставил Верховного понтифика приехать в Париж по такому обстоятельству, как простого капеллана, и это даёт тебе представление о его гордыне. Он был порождением наспех сделанной революции, и он понял, что народ религиозен и что гражданские праздники не устраивают чернь. Тогда он решил возобновить отношения с Нашей Святой Матерью Церковью, и любезный Пий Седьмой освящает корону, которую Наполеон надел на себя сам, чтобы показать народу, что он её заслужил своими бицепсами. Горностаевое манто с золотыми пчёлами! Шлейф длиной двенадцать километров для Жозефины! Вся семья Бонапарта здесь в нарядах, в перьях, в золоте, в ярком свете, в шелках, в атласе, в наградах, в галунах, в кружевах, в украшениях, в званиях. Все они князья или герцоги. Его кореша — маршалы. Апофеоз! В этот день, Берю, Французская революция пришла к своей высшей точке. Отсечь голову королю — это просто, потому что этого хотел народ. Но воссоздать роскошь Капетингов с целым двором карьеристов — это прощальный букет! Из своей кареты из стекла и золота коротышка Бонапарт любуется Парижем, который устраивает ему овацию. И что же он говорит одному из своих братьев, который прибыл в Нотр-Дам? Фразу в корсиканском, как, впрочем, и в республиканском духе. Он шепчет с акцентом Кристиана Мери[199]: «Ну, что скажешь, Жозеф! Если бы наш отец видел нас!»

Толстяк вытирает слезу.

— Он явно был ещё тот пострел! И что он сделал, как только стал императором?

— То, что делают все диктаторы, моя прелесть: он отменил свободу! Я вспоминаю фразу из моего учебника, когда я был в старшем классе: «Лишь некоторые газеты, — говорилось там, — могли печатать то, что им разрешало правительство; собрания стали безмолвными и послушными»[200].

Я делаю знак Роже повторить наши согревающие напитки.

— И что, никто не пытался устроить ему праздник?

— Пытались. В 1804 году был заговор. Его должны были похитить между Парижем и Мальмезоном. В местечке вроде Пти-Кламара![201] Но такие шутки у нас проходят не часто! Авторами были Кадудаль и Пишегрю, и они потерпели полный провал. Первого казнили, а второй повесился на собственном галстуке!

— А кроме войн он что-нибудь сделал?

— Как раз ему надо отдать должное за то, что он нам дал, ибо он утвердил Гражданский кодекс. Он также основал лицеи, Счётную палату и учредил орден Почётного Легиона, которым наградили столько героев и которым успокоили столько неугомонных!