История Foyles. Книготорговец по случаю - [9]

Когда он купил свой первый лимузин, это был роскошный «даймлер» 1935 года, изготовленный по спецзаказу для махараджи, который менял машины каждый год. Водителя отделяла перегородка, а салон был отделан кожей и ореховым деревом. Между задним сиденьем и перегородкой располагалось три дополнительных раскладных кресла, поэтому в салоне могли разместиться шесть человек. К 1953 году «даймлер» постепенно пришел в негодность, и Уильям решил заменить его на «роллс-ройс». Он отправился в автосалон Джека Барклая на площади Беркли в Мейфэре посмотреть, что есть в продаже. Указав на серебристый «роллс-ройс» представительского класса, он с акцентом типичного кокни (передать его на письме не так-то просто) спросил продавца:

— И почем такой?

— Этот автомобиль, сэр, стоит пять тысяч фунтов, — надменно ответил продавец.

— О’кей, — сказал Уильям. — Я беру его.

— Вы должны внести аванс наличными, сэр.

— Нет, я заплачу пять тысяч сегодня же, — и в тот же день, к изумлению продавца, привез всю сумму в портфеле.

Дедушка любил давать людям прозвища. Он никогда не звал жену по имени — Кристина, для него она была Макушка, а она звала его Донышком. Моя мать была Ясноглазкой, ее сестра — Бэбс, правда, не припомню, чтобы он дал какое-то прозвище их брату Дику. Своего брата и делового партнера Гилберта он прозвал Энни Лори, а моего отца — Рокки. В обоих случаях он отталкивался от противного: голос Энни Лори «был низким и сладким», а у Гилберта он был пронзительным, почти визгливым; Рокфеллер умел обращаться с деньгами, а у моего отца это умение отсутствовало начисто. Моих сестер — Тину, Маргарет, Джули — и меня он называл соответственно Салли, Сара, Сьюзен и Сэмми, и некоторые по сей день зовут мою среднюю сестру Сарой.

Его щедрость во многом определяла мою жизнь в детстве и юности. Он купил моим родителям дом, тот самый, в котором я родился, хотя не припомню, чтобы он хоть раз пришел к нам в гости. Переехав в аббатство Били, он подарил особняк Илфра-Лодж своему сыну Дику. В 1955 году он вместе с моим отцом и моим дядей отправился на Лондонский автосалон и купил каждому из них по роскошному автомобилю, дяде — «ягуар Марк VII», а папе — «Армстронг сидли сапфир». Именно на этой машине я готовился к экзамену по вождению — это было солидное авто почти две тонны весом, которое по-прежнему легко развивало скорость 160 километров в час. Кроме того, Уильям оплачивал отдых нашей семьи — пока я был подростком, мы ездили в Швейцарию или Италию, и образование всех шести своих внуков.

Когда я был маленьким, в Foyles был мастер на все руки, который умел плотничать. Я не знал, как его звали, но он изготовил несколько вещей, которые дороги мне до сих пор. Лет восемьдесят назад, когда родилась старшая из моих сестер, он смастерил из дерева Ноев ковчег вместе с животными — каждой твари по паре, и тот был для нас источником бесконечного наслаждения во время визитов в Били, а позднее с ним играли мои дети и внуки. Кроме того, он сделал несколько станций и других приспособлений для дедушкиной игрушечной железной дороги от Bassett-Lowke[5] — паровозики бегали по медным рельсам на деревянных шпалах на просторном чердаке в Били. Эта железная дорога хранится у меня до сих пор, и когда-нибудь я передам ее своим внукам. Из орехового дерева, которое росло в парке и грозило рухнуть, он сделал великолепный обеденный гарнитур — сорок пять лет он служил моим родителям, а теперь его использует одна из моих сестер.

В детстве и юности я всегда ощущал присутствие Уильяма. За несколько лет до своей смерти он взял меня и маму на отдых в Венецию, сразу после кинофестиваля. Дедушка со своими длинными седыми локонами и немного экстравагантной внешностью обычно привлекал внимание, и однажды, когда мы пересекали площадь Святого Марка, я увидел, как кто-то указал в его сторону, прошептав «Маэстро!». Мы жили в отеле Bauer Grünwald, катались на гондоле и побывали на стекольной фабрике острова Мурано, где он купил маме люстру, которая сейчас висит в гостиной старшей из моих сестер. Мне он купил в магазинчике на площади Святого Марка серебряный портсигар, и, хотя я не курю с 1971 года, я берегу его как сокровище, поскольку это единственный материальный подарок дедушки, который у меня сохранился.

В мае 1963 года у Уильяма случился инсульт, и я с сестрами приехал в Били, чтобы повидаться с ним в последний раз. Когда мы добрались туда, он уже не мог говорить, слова, которые он так любил, не могли обрести голос. Дедушка сидел в большой кровати с балдахином, а мистер Куай, садовник, сидя позади, поддерживал его, чтобы он мог хотя бы отчасти сохранить чувство собственного достоинства, и тихо плакал, не стыдясь своих слез. Кухарка Мэри, могучая рыжая веснушчатая ирландка под два метра ростом, кормила его с ложечки. Мы понимали, что больше не увидим его, не поиграем с ним в крокет, кегли или домино, не прогуляемся в солнечный день по берегу реки Челмер, делая вид, что пришли порыбачить. Спустя два дня, 4 июня 1963 года, он скончался.

Насколько я могу помнить, летом в Били каждый месяц проводились вечерние богослужения. Последняя служба состоялась в солнечный — как и полагается — день похорон Уильяма. В кадилах курился ладан, который он так любил, а гроб, на который бабушка положила одну-единственную красную розу, казался слишком маленьким, чтобы вместить такую масштабную личность. Мы пели «Священный город, Иерусалим», вспоминали Уильяма и плакали. Он похоронен на Хайгейтском кладбище, вместе с Джоном Голсуорси, Джорджем Элиотом, Кристиной Россетти, многочисленными родственниками Диккенса и, конечно, Карлом Марксом.