История ересей - [3]

.

Под 1027 годом в хронике Ландульфа Старшего встречается более обстоятельное и точное свидетельство о ереси в Ломбардии. Архиепископ миланский Ариберт, объезжая свою епархию и прибыв в Турин, узнал о существовании неслыханной ереси, приютившейся в замке Монфорте около Асти. Этот замок, если доверять показанию Радульфа Diaöepa, был «полон знатными людьми, которых так запятнало еретическое лжеучение, что легче было им кончить жестокою смертью, чем отвратиться от него к целебнейшему учению Господа Христа». Часто на них совершали нападения Манфред, «marchionum prudentissimus»^{1}, брат его, стоявший во главе Асти, Альдерик и другие marchiones ас praesules^{2}; захватывали некоторых и, «кого не могли отозвать от безумия, сожигали огнем». Но это не искореняло ереси. Ею была увлечена местная знать, и Ландульф причисляет к еретикам саму комитессу замка. Можно подозревать, что в основе борьбы Манфреда и др. с Монфорте лежало не религиозное рвение или не только оно, а также политические страсти. Они же в значительной степени, вероятно, руководили и Арибертом, боровшимся с внегородской знатью. Как бы то ни было, архиепископ произвел расследование, и рассказ Ландульфа бросает некоторый свет на характер лжеучения новых еретиков, один из которых довольно откровенно высказался перед Арибертом.

Еретики не признают римской церкви и во всяком случае римской иерархии: ни папа, ни епископы, ни священники не могут давать отпущения грехов. Римской церкви еретики смело противопоставляют себя и своих, рассеянных по миру, но внутренне, по крайней мере, единых; римской иерархии — своих majores. Жизнь новой секты невольно обращала на себя внимание. Суровая аскеза — отличительная ее черта: «Более всего славим мы девство»; «Никто из нас не живет плотски со своею женою, но любит ее, как мать или сестру». Они не едят мяса — постоянный признак манихейской секты — и соблюдают вечный пост в непрерывных молитвах. Аскеза их доходит до жажды мучения: «Никто из нас не кончает жизни без мук, дабы избежать мук вечных». Радостно готовы принять они гонения от злых людей и сами убивают друг друга, чтобы избежать естественной кончины. Эта жажда мук обнаружилась потом в захваченных еретиках ясно и ярко. Когда, руководимый своими majores laici^{3}, миланский народ зажег на площади «удивительный костер» — rogus mirabilis — и, поставив против него крест, предложил выведенным из тюрьмы пленникам, «чтобы, если желают, помолились они, отбросив всякое вероломство, кресту и исповедали веру, которую исповедует весь мир, и таким путем спаслись, или взошли на сожжение на костер… некоторые, подойдя ко Кресту Господнему, спаслись, а многие, закрыв лицо руками, бросились в пламя и, жалко умирая, превратились в жалкий пепел» — «misere morientes in miseros cineres redacti sunt»^{4}.

Строгий аскетизм, доходящий до отказа от личного имущества, отличает, таким образом, этих еретиков, их majores, «которые все время и ночью, и днем молятся по очереди, чтобы ни один час не проходил без молитвы», и особенно поражает воображение в то время, когда уже зреют семена Патарии. Он — лучшее орудие борьбы с запутавшейся в мирских отношениях церковью, лучшее средство пропаганды их учения, и от возведения их на костер до преклонения перед ними только один шаг, меньше, чем от креста до костра на площади в Милане.

Наряду с невиданным обликом этих новых людей, «пришедших в Италию неведомо из какой части света», меньшее значение имеет догматическая сторона их учения, так как святая их жизнь сможет освятить все. Но они не пренебрегают пропагандою, даже в тюрьме в Милане. Из окрестностей города сходились посмотреть на них привлеченные молвой поселяне, и катары «точно добрые священники ежедневно (впрочем тайно)… сеяли ложные основы, извлеченные из Священного Писания». Так, еретики аргументировали Священным Писанием, из него извлекая — как казалось современникам — основоположения своей веры. В этом, надо полагать, таилась одна из причин успеха их проповеди. Но каковы были сами их основоположения? Мы знаем о них мало, но того, что знаем, достаточно для причисления еретиков к катарам, хотя и надо оставить открытым вопрос, принадлежали ли они к катарам туземцам или к катарам, захожим с Востока.

Еретики как будто признают Священное Писание, но толкуют его по-своему, хотя и в духе средневекового богословия. Сын Божий, говорит допрашиваемый Арибертом Герард, «animus est hominis, a Deo dilectus»^{5}. Он — «дух, чувственно рожденный от Марии Девы, т. е. он рожден от Священного Писания». Дух Святой «divinarum scientiarum intellectus, a quo cuncta discrete reguntur»^{6}. Таинства церкви не имеют никакого значения.

Своеобразное понимание первого и второго лиц Троицы, оправдываемое толкованием Священного Писания, аскетизм (отказ от плотских сношений и мяса), отношение к вопросу о насильственной смерти (endura), отрицание римской церкви приводят нас к катаризму, еще своеобразному (героизм мученичества), может быть, еще находящемуся в состоянии брожения, не приобретшему вполне определенных очертаний, но легко признаваемому. Во всяком случае, первые годы XI века открывают перед нами начальную эпоху новоманихейства, катаризма в Италии, обнаруживают первые семена заносного учения, оплодотворенные остатками итальянского (т. е. занесенного в Италию ранее) манихейства. В 1027 году катаризм проявил себя; еретики посеяли во многие умы основы своих учений и запечатлели святость свою добровольною гибелью на костре.