История ересей - [20]

Другое дело Евангелие. При самом поверхностном соприкосновении с новым учением становилось ясным, что оно ставит себя под защиту Евангелия, и уже это одно притягивало к катарам. Все, что знали о перфектах, согласовалось с моральным идеалом эпохи, даже служило лучшим его выражением, а кто же тогда мог сомневаться, что этот моральный идеал есть идеал евангельский? Ведь и клир, оскверняя его, в этом не сомневался; а что отвергал клир (бедную церковь, нищету служителей Бога, запрещение клятвы, всякого рода убийство и т. д.), в том ему не верили или потому, что ясна была его заинтересованность, или потому, что он не мог убедительным образом опровергнуть приводимые катарами евангельские тексты. В словах и жизни еретиков вдруг получали выяснение и обоснование смутные начатки христианской морали, и тоскующий по вере и спасении, казалось, находил и то и другое.

Жизнь катаров, ее кажущееся совпадение с понятым самым строгим образом евангельским идеалом, та роль, которую отводили они Евангелию, неудержимо влекли к ним и открывали дорогу к восприятию начатков их догмы. Желая объяснить себе быстрое распространение ереси, католические писатели указывают на то, что еретики привлекали к себе материальными выгодам и что они умели открывать свое учение понемногу, медленно, но верно вовлекая слабые умы. Отчасти это, конечно, справедливо. Тонкая диалектика катаров, которой иногда не постыдился бы и Монета и которая потом приводила в затруднение инквизиторов, astucia еретиков вполне с этим согласуются. Но материальная помощь и «хитрость» могли быть только внешними, способствующими средствами, и не в них коренится основная причина увлечения катаризмом. Если папа в булле тревизцам указывал на основную догму манихейства — создание мира диаволом, значит, она была известна, у всех на устах. Все знали, что «патарены считают творцом всего черта», слышали их verba derisoria, видели их в церкви слушающими чтение Евангелия и Писаний, а потом уходящими и, по-видимому, не заботящимися о теле Христа и о всем другом, что говорится и делается во время мессы, или отворачивающимися в сторону при виде гостии.

Насмешки над клиром могли рассчитывать на полное сочувствие; даже в утверждении, что мир создан диаволом, катары были не так далеки от автора De Contemptu Mundi^{44}. Проповедники постоянно указывали на ковы диавола, стремящегося «похитить сокровище нашей души». Диавол, говорили они, побуждает нас ко всякому злу и внушает злые помышления. Как хищный волк, похищает «Враг» человеческие души. Проповедники рассказывают длинную и страшную историю борьбы Бога и Диавола, противопоставляют одного другому. И их речи о «Князе мира», побежденном хитростью Бога, об этом «отце человека», иногда кажутся речами еретиков. Но когда катары издевались над таинствами, произносили хулы на Христа и Деву Марию, тогда и самый негодующий противник клира должен был задуматься. А ведь то, что катары смеялись над культом, таинствами и святыми, что они принижали Христа и Марию, не было тайной ни для кого. Ревностные «верующие» не могли, как мы знаем, удержаться от очень резких выражений. Надо не забывать и того, что клир всячески старался раздуть святотатственность учения катаров. И нельзя предположить, что оно было мало известно, если в XIII веке чуть не везде возникали ассоциации имени Марии Девы, рыцарей Иисуса Христа и т. д., ставившие себе целью борьбу с еретиками. Догмы катаров, и именно в самой яркой, неожиданной для христианского сознания и святотатственной форме, были известны большинству из вступающих в соприкосновение с еретиками. И если все-таки к еретикам идут, значит, слишком велики отталкивающие от церкви силы и слишком слаба и неопределенна религиозная догматическая традиция, могущая вступить в соединение и с антихристианским учением, а с другой стороны, слишком велика притягательная сила новоманихейства.

Слабость традиции доказывается тем роем сект, который возникает в Ломбардии в XII–XIII вв., такими нелепыми среди них, как еще в конце XIII — начале XIV в. гульельмиты, теми правда, спорадическими, проявлениями неверия и скептицизма, против которых считает нужным поднять оружие и Монета. Притягательная же сила катаризма таилась не только в его моральной чистоте и евангеличности, но также и в том, что в христианском сознании XII–XIII вв. существовали необходимые психологические предпосылки дуализма. Аскетизм Иннокентия III не менее катаризма низвергал плоть, отделял святую душу от мерзкого тела и не хотел видеть красоты Божьего мира. Когда катары, трогая гонимых судьбою, говорили: «Как может быть, чтобы огонь, сжигающий святых людей и дом бедной женщины, был добрым творением? Как может быть добрым творением потопившая столько людей вода?», они только вульгаризировали мысль эпохи, давали один из выводов общего мировоззрения. Но как же Бог может быть Творцом этого зла или несправедливости, как мог Он сотворить душу Искариота или погубить собственного своего Сына? Монета объясняет, каким образом Бог создал зло — «Dico, quod non proprie et per se loquendo; per accidens autem sic»