История ересей - [19]

Но что же говорят эти новые люди, новые святые? А они как бы выражают мысли, возникающие у масс: «Надо, чтобы епископ был безупречен». Если же он порочен, он уже не епископ. Только добродетель — bonitas — делает епископом, а без нее нет и сана. Какое значение может иметь эта «выдохшаяся соль», «змеиное отродье»? Если слепой поведет слепого, оба попадут в яму. Но много в церкви римской слепых и жалких прелатов и священников. Значит, падают они в яму вместе с теми, кого ведут. Ведь «дерево по плодам узнается». Плоды плохи, значит, и дерево плохо. Но разве Божья церковь может быть плохой? В ней нет добрых и злых, а одни только добрые. В римской же церкви девять десятых «rnali». Очевидно, и сама-то она не Церковь Божия, а «церковь диавольская», преследующая истинную, в которой одни «совершенные», двери которой открыты для всех credentes, могущих войти в них чрез освящающее «утешение» Духа Святого. Евангельские слова вопиют против «блудницы вавилонской, опьяненной кровию святых», против этой церкви, павшей со времени Сильвестра. Господь сказал: «Не собирайте сокровищ на земле»; «Не владейте ни золотом, ни серебром, ни деньгами в поясах ваших». Апостол Петр сказал: «Не для меня серебро и золото». Не было в древней церкви пышных базилик, и, сколько бы ни говорили защитники Рима, что «церковь Божия в прелатах своих может обладать богатствами, как движимыми, так и недвижимыми», какими бы софизмами ни старались отстранить нападки еретиков, ясный голос святых текстов и тоска по идеалу не позволят им поверить.

Так отвечали катары на еще неясные запросы своих современников, на тайные их мысли, так они придавали этим мыслям ясную, стройную, утвержденную на текстах Священного Писания форму. И ход событий усиливал аргументацию еретиков. Костры и инквизиция, разве это вытекает из слов Христа, того Христа, который говорил: «Не противься злому», «Любите врагов ваших»? — Нет. — «Ecclesia Dei non sit factura persecutionem». «Церковь Божия не изгоняла, ее изгоняли». По закону природы, волки преследуют агнца, а не наоборот. «Павел был овцою и агнцем, — ответит противник, — и однако он гнал волков от церкви». «По крайней мере, он не убивал их», — победоносно возразит еретик. «Петр проклял Ананию, и тот упал бездыханный; следовательно, Петр убил его», — скажет Монета. Еретик спросит: «Петр ли убил его или Бог через Петра?» — «Говорю: осуждающим словом. Если же скажешь мне: — Поступай и ты так же, а не иначе, — я отвечу: — Раз кто убивает, все равно чем, словом или мечом».

Повторяю, эти слова катаров — мысли всех, увлеченных евангельским идеалом, презирающих клир и возмущенных им. Тот, чья душа созрела для ереси, чутко прислушивается, и до него доносится, что Пунгилуп называл доминиканцев чертями и волками хищными, что, когда вели сжигать перфекта Мартина Де Кампителло, Пунгилуп говорил: «Посмотрите, каковы дела их! Сжигать этого старого доброго человека! Земля бы не должна была носить совершающих такие дела!» Мы слышим только то, что близко нашему сердцу. А что слышал Манфредий, один из свидетелей против того же Пунгилупа и прежний credens? — «Много раз видел он своего отца в его комнате с Евангелием в руках, читающим и толкующим Священное Писание, как бы проповедуя… И иногда отец свидетеля толковал какой-нибудь текст (auctoritatem) в защиту еретиков, называя их овцами и подобным образом. И равным образом, когда толковал он текст в порицание служителей церкви, называя их волками хищными, преследующими христиан, т. е. еретиков, названный Арманн отвечал: «Очень может быть, и я верю, что это так и есть, как вы говорите».

Итак, высокий моральный идеал и с его точки зрения производимая оценка церкви были общею почвою, на которой прежде всего сходились осуществившие этот идеал катары и жаждавшие его. Доносившиеся verba derisoria^{43}над клиром встречали сочувственный отзвук. Предложение послушать проповедь «добрых людей» привлекало помимо интереса новизны еще тем, что будило скрытую в глубине души жажду приближения к этим евангельским людям. Тем более что видели удивительное почтение, которым окружали их credentes, с опасностью для себя оказывающие им reverentiam, хранящие, как реликвии, какие-нибудь сандалии сожженного перфекта. Заставляло задумываться их строгое и простое consolamentum, которого так жаждали больные и умирающие и которое, полные самоотвержения, приносили им собирающиеся у изголовья умирающего перфекты; их импонирующий своей простотою культ, так тесно соединенный с чтением Евангелия. Евангелие… — катары, может быть, были одними из первых его распространителей и толкователей в широких размерах. Лишенный в первую эпоху распространения ереси почти всякой проповеди — епископу было не до того, и даже сам ревностный Гольдин имел силы всходить больным на миланскую кафедру, даже умереть на ней, но не думал о проповеди во всех уголках своего диоцеза, — народ от катаров слышал слова Священного Писания и начинал — все равно, правильно или нет — вникать в их смысл. Конечно, не от одних катаров массы узнавали о заповедях Евангелия; к нему, к нарисованному в нем образу Христа и апостольской жизни обращались они и совершенно независимо от еретиков. Знакомство с содержанием Евангелия могло совершаться многими путями: и редкими проповедями клира, и беседами с клириками и монахами соседних монастырей, и рассказами мирян, членов своей же семьи и т. д. В духовной культуре широких слоев должен был существовать большой и все увеличивавшийся запас христианских легенд, рассказов о Христе, апостолах и первых временах церкви; в ней должен был жить и постепенно выясняться образ Христа, о котором говорили мозаики храмов, культ, обряды, на которого постоянно указывал тот же самый клир. Как расширялся этот запас христианских легенд, мыслей и чувств, пока мы не знаем, но, во всяком случае, важную роль надо отвести еретикам, дававшим священные тексты и притом на родном языке, постоянно обращавшимся к примеру древней церкви, к учению и жизни самого Христа, Это справедливо и для каких-нибудь вагантов-клириков или студентов, не ставших еретиками только потому, что они были первыми сеятелями подлинного евангельского слова и его толкования, готовившими ниву для идущих за ними еретиков. Это справедливо и для арнольдистов, и катаров. Что касается последних, то вся их проповедь была построена на толковании евангельских текстов. Об этом говорят наши источники, и в частности «Суммы», содержащие опровержение лжеучений еретиков. Ведь первая попытка литературной полемики с катарами, трактат Бонакурза, состоит только из текстов, а монументальный труд Монеты и Summa anonyma представляют из себя главным образом попытку установить ортодоксальное толкование этих текстов в противовес толкованиям еретиков. Катары не были христианами, но считали себя таковыми и взятую не из Евангелия догму старались доказать Евангелием. Они смело утверждали, что «держатся веры Господа Иисуса Христа и Евангелия Его, как учил Христос и апостолы Его», точно они неизменной донесли до XII века веру первых веков христианства, как неизменным донесли древний ритуал. Катары убеждены, что они и только они истинные христиане, и это убеждение разделялось и подкреплялось новыми членами секты. Поэтому для них Священное Писание было необходимою основою, источником веры, как бы произвольно они его ни толковали. Правда, они прибегали и к rationes, «auctumabant de proprio sensu», но ведь к rationes прибегала и католическая догма, и в столь же основных вопросах. Для нас rationes еретиков имеют второстепенное значение — уместные в руководимых усвоившими парижскую науку учителями школах, они не столь доступны массе и сами по себе не обладают притягательною силою.