История Древней Греции - [271]
Теперь относительно Осириса. Глубокая религиозность и богобоязненность Геродота не подлежит сомнению. В самом начале II книги (гл. 3) он заявляет, что не имеет охоты передавать слышанное о предметах божеских, и остается верен себе до конца (II, 45, 46, 47, 61, 86, 132, 170, 171). «Я строжайше воздерживаюсь от объяснения предметов божеских», повторяет он (II, 65). В том месте, на которое указывает Сэйс, как на обличающее хитрость невежественного автора (II, 86), Геродот говорит, что «считает неприличным наименование божества по такому поводу» (επι τοιουτω πρηγματι;), именно при описании способов бальзамирования покойников тот же самый оборот речи употреблен им и в других местах (II, 132, 270). Каждый читатель Геродота и теперь и тогда легко угадывает, имя какого божества не употреблено всуе автором, так как в других случаях автор не стесняется называть Осириса по имени. Напротив, трудно не верить Геродоту, что он знал мистерии Осириса в подробностях (II, 171), а некоторые полагают, что он был сам посвящен в эти таинства. Наконец, Геродот стесняется говорить не только об Осирисе и египетских божествах, которые представлялись ему гораздо внушительнее и величественнее родных, человекоподобных богов, по его мнению ведших свое происхождение от Гомера и Гесиода, но точно так же и о Геракле. Упомянув о герое кратко, Геродот спешит остановиться и прибавляет: «Да простят нам боги и герои за то, что мы столько наговорили о них» (II, 45). Или же и в этом случае следует приписать Геродоту какой-нибудь недобросовестный расчет относительно читателя? Или и здесь «отец истории» только скрывал свое незнание Гераклова культа?! Наконец, в последней книге истории (IX, 65) мы находим выражение: «Предполагаю, если позволительно что-либо предполагать о предметах божеских». Итак, нам нет нужды сокращать рукописную традицию текста, нет и основания уличать «отца истории» в намеренной лжи или в старании обманывать публику. Если один раз он называет Осириса по имени (II, 42, 47, 48, 123, 144, 145, 156), другой раз умалчивает о нем, хотя ясно дает понять читателю, о каком божестве идет речь, то это происходит единственно оттого, что поименование божества он находит безгрешным и пристойным далеко не при всех обстоятельствах. Допускать здесь уловку писателя и желание во что бы то ни стало скрыть незнание дела мы не можем, потому что в труде Геродота содержится немало очевидных доказательств его литературной скромности и готовности признать свое неведение открыто. Или эти признания также не более, как уловки?..
Что касается замечаний критика относительно известий Геродота о колхах, сличаемых с египтянами (II, 104–105), то помещенные во введении и распространенные в подстрочных комментариях замечания могут служить красноречивейшим образчиком лицеприятной критики английского ученого вообще. Так, прежде всего читатель Сэйса может подумать, что Геродот уподобляет язык египтян чириканью птиц. На самом деле историк высказывает предположение, что древние додонцы потому назвали фиванскую женщину голубкой, что не понимали чужого языка этой женщины, который поэтому и казался им чириканьем птицы (II, 57). При чем же здесь сам Геродот как наблюдатель? Потом, Сэйс отвергает, как ложное, уверение «отца истории», что египтяне имеют кожу черного цвета и курчавые волосы, и на этом основании утверждает, что Геродот вовсе не был в Колхиде, а о египтянах составил себе понятие по чернокожим и курчавым рабам их; наблюдать же волосы собственно египтян Геродоту было-де трудно, так как египтяне брили себе бороду. Со своей стороны мы не можем даже вообразить, каким образом мало-мальски рассудительный путешественник, проживший хотя бы самое короткое время в Египте, встречавшийся с египтянами и в Азии, и в Элладе, не сумел бы отличить господ от рабов и по цвету кожи и волосам сих последних заключал бы об этнических признаках первых! К тому же выражение Геродота μελαγχροες нет необходимости понимать в буквальном смысле «чернокожие», хотя такими же называет их и Эсхил; в настоящем месте μελαγχροες имеет значение темнокожие «suffusculi» Аммиана Марцеллина; в таком же значении слово это употреблено Плутархом (Arat, 20), а темнокожими называют египтян и Геерен, и Блуменбах и др. Темнокожими изображаются египтяне и на туземных памятниках. Равным образом ничто не вынуждает нас разуметь под эпитетом ο υλο τρίχες курчавоволосых негров, а не людей с кудрявыми или волнистыми волосами. Египетские мумии имеют то короткие и кудрявые волосы, то длинные и прямые. Что касается бороды египтян, то мнение Сэйса должно быть сильно ограничено: египтяне брили себе бороду, но не все; иные жрецы носили короткую бородку, а фараоны отличались от своих подданных длинной бородой, которая иногда заплеталась в косу. Впрочем, у самого же Сэйса в другом месте находим следующее выражение: «Природные египтяне обыкновенно брились, хотя не всегда». Мы решительно недоумеваем, как на основании подобных соображений можно заподозрить правдивость категорического заявления Геродота о посещении Колхиды и о личных расспросах ее обитателей. Какой из кавказских народцев разумеется «отцом истории» под колхами, мы определять не решаемся; но отвергать, как это делает Сэйс, в массе кавказских народцев существование в V веке до Р. X. Геродотовых колхов с отмеченными им признаками значит брать на себя слишком большую ответственность в малоизвестном деле. Как ни странно, но только полемическим увлечением можно объяснить себе забывчивость критика в собственных комментариях. Дело в том, что критику небезызвестны судьбы Кавказа в древнее время, служившего для многих народцев или остатков народов последним убежищем или переходным пунктом. Подданные Митридата говорили на двадцати четырех языках; по словам Плиния, в Колхиде жило более трехсот племен, говоривших на разных языках, и римлянам для сношений с ними требовалось не менее ста тридцати переводчиков (Nat. Hist., VI, 5). Страбон со слов других свидетелей передает, что в одной Диоскуриаде соединено было семьдесят народностей, говоривших на разных языках (XI, 2, 16). Языки нынешнего разноплеменного населения Кавказа распадаются на несколько групп, которые не состоят в родственной связи ни между собой, ни с прочими известными языками, за исключением осетинского: в русской литературе выяснению этого последнего много содействовали изыскания В. Ф. Миллера. Все это следовало критику принять в серьезное внимание прежде, чем предостерегать читателя против доверия Геродоту в области антропологических данных.
