История детской души - [19]

Лионель, оставшись один, подошел к окну. Столкновение с отцом утомило его — но в эту минуту он чувствовал себя почти что счастливым — он не жалел, что этот радостный, отмеченный день приходится ему заканчивать сидя в темноте и полном одиночестве. Он ни темноты, ни одиночества не боялся, и ему думалось, что гораздо приятнее сидеть одному, нежели в присутствии той, вновь прибывшей, столь непривлекательной особы… и невольно мерещились ему холодные, злые глазки профессора, его длинное, сморщенное лицо и язвительная, безжизненная улыбка. «Как не похож он на милого Рубена Дейля!» размышлял мальчик.

— «Вот, Рубен мог бы многому меня научить — он не читает ни по-гречески, ни по-латыни, но он помог бы мне понять, что такое жизнь… так хочу я знать, что такое — жизнь — и также — смерть…» Он поднял глаза к небу и долго, долго смотрел вверх в небесную синеву. «Мне так бы хотелось, чтобы были ангелы — по правде, — " сказал он себе в полголоса — «и даже, как то думается, что они есть… милая Жасмина верит в ангелов — и я бы верить хотел — если бы мог…»

Мало по малу взор его перешел с безоблачного неба на далёкие горы, на поля, и остановился на кустах и деревьях большого сада. — На одной из дальних дорожек сада промелькнуло что-то белое — он тотчас, по этому белому платью, узнал свою мать — она тихо ходила взад и вперед по дорожке, и с нею был сэр Чарльз Лассель. «Он, верно, обедать приехал», подумал Лионель, «м-р Монтроз сказывал, что он здесь где-то по соседству живет. Очень странно, отчего я так не люблю его…» Смеркалось. Звездочки появлялись одна за другою, неясно мерцая в прозрачной мгле. Лионель задумчиво следил за ними, и во мгле души его, один за другим, всходили те вопросы, на которые дать ответ может только тот, кто верою познал величавую истину» — что жизнь наша есть начинание, приготовление к совершению в вечности, что и начинание и совершение — все в руках Божиих. Эту опору, эту надежду, люди, воспитывавшие его, безжалостно отняли у его молодой жизни, и теперь она, как надломленный цветок, не имела в себе силы приподняться из пыли сухих знаний и хитрых мудрований. Никто не научил его молиться. Ему было объяснено, что есть люди, которые молятся, но что этот обычай соблюдается только ради «народа,» что народные массы не достаточно образованы, чтобы отрешиться от суеверий и формул, с которыми они свыклись в продолжение многих веков — но что, само по себе, обычай этот нелепый. Раз известно, что законы природы непоколебимы — нелепо думать, что молитва может изменить что-либо в них — нелепо думать, что слепые глухие силы природы могут примечать страдания и исполнять прошения человека, когда человек в сравнении со вселенной то же, что былинка в луче солнечном, или муравей на муравейнике. Быстро схватывая мысль о ничтожестве человека, Лионель спрашивал себя, зачем же человек ценит себя так высоко? Если его значение одинаково со значением былинки или муравья, зачем ему знание? — и не кажется ли злой насмешкой, что ему дано стремление к совершенству, дана сила — и вдохновение, и творчество, когда наукой установлено — что он не что иное, как презренное, тленное вещество?.. В душе ребенка уже таился зародыш, заброшенный преступной рукой, того протеста, который возникает, когда нет ни веры, ни надежды, и измученная, страждущая душа, не находя ответа на запрос свой, не умея сама разъяснить себе страшную тайну жизни, доведена до мысли, что никакие стихийные силы не могут помешать ей, если она того пожелает, самой положить конец этой жизни ненужной, бесцельной — вызванной в бытие тупою бессознательною силой… Гуще и гуще ложились ночные тени — наконец стало совсем темно — a Лионель все сидел у окна, погруженный в свои думы, и даже не помышлял ложиться спать. Скоро на черном небе выделилось белое, точно призрачное сияние — показался бледный месяц и каким-то печальным светом озарил верхушки дерев, лужайки, куртины сада; синяя мгла стояла в неподвижном воздухе, придавал всему фантастический и томный виду где-то далеко запел соловей — запел томно, вяло, бесстрастно — и замолк… Лионель хотел-было открыть окно, чтобы послушать эту песню, но вспомнив, что окно было закрыто отцом решил, что лучше не трогать его. Однако мало-по-малу сон стал его одолевать… и, думая о милой, маленькой Жасмине — он заснул. Он спал крепко и долго, сидя на стуле, облокотившись головой об стену, и во сне снилась ему та же Жасмина, только в причудливой обстановке, и приснилось ему еще, что «старая лошадка» превратилась в живого коня, достойного мчать на поле брани любого героя. — Вдруг он вздрогнул и очнулся: кто-то тихо, но внятно, звал его: — «Лионель, Лионель!» Он вскочил и, к своему изумленно, увидел сэра Чарльза, который ловко примостился на одной из верхних веток высокого вяза под его окном. У него в руках был маленький сверток, и он делал какие-то таинственные знаки. Не зная, что и думать, Лионель тихо приотворил окно.

— «О! наконец-то ты явился, молодец» сказал сэр Чарльз, добродушно улыбаясь, «твоя мама тебе присылает это — лови,» и он ловко кинул в окно сверток, который держал в руках. „ Сандвич, пирожное и груши, смотри же, все скушай! Старик хвастался, что уморит тебя голодом, теперь он заперся у себя, с этой ослиной, с профессором — он ничего не узнает — мама просит, чтобы ты все скушал, ради ее! Прощай.»