История четырех братьев. Годы сомнений и страстей - [34]

Конечно, весна была астраханская, южная, все расцвело, акации и тутовые деревья распустились. А там и жаркое лето подступило. Оно было не веселей весны. Фронт подошел близко к Астрахани.

В последний день знойного мая знакомая работница-активистка позвала Гуляеву на заседание городского Совета. Когда они пришли, заседание началось. Из-за стола встал Киров. Ростом невелик, но широкая грудь; волосы зачесаны назад; верхняя пуговка ворота расстегнута, глаза блестят. Горячий человек. И речь горячая.

Киров выступал с докладом о текущем моменте. Оглядел зал. И сказал громко:

— Опыт полуторагодичной борьбы должен уже научить нас, что мы ведем борьбу действительно не на живот, а на смерть. Не забывайте, однако, что буржуазия не так уже безнадежно смотрит на свое положение, как это многие из нас думают. В Каспийском море наш флот захватил пароход «Лейла», на котором ехали белогвардейские агенты…

Это были не простые агенты. Белый генерал со свитой. Они везли письмо Деникина Колчаку. Шевельнув листками, лежавшими перед ним, Киров продолжал:

— «Неуспехи наши, — пишет Деникин Колчаку, — объясняются тем, что союзники не дают нам помощи»… Гучков дает Деникину рецепт, как спасти Россию от советского засилья. Он, рассматривая общее положение, говорит: «В одном их, большевиков, можно похвалить: они способны организовать народную оборону». — И, помедлив: — Дальше Гучков говорит, что большевики отличаются тем, что в простонародье называется «не зевай». «Пока мы раздумывали, как да что, они пользуются моментом и накладывают нам по шее». Для того чтобы спасти Россию, Гучков, предлагает обработать наших военнопленных, находящихся еще за границей, вооружить их, и тогда они смело возьмут Петроград, затем Москву, а там уж советская власть, прижатая к стенке, само собой разумеется, неизбежно рухнет. В письме Деникин пишет Колчаку: «Даст бог, встретимся в Саратове и там решим вопрос о власти».

Киров нахмурился, повел плечом, и зал понял его мысль: не встретятся!

Он закончил речь словами:

— Мы должны помнить, что буржуазный строй добровольно не умрет. Смерть или победа — вот наш лозунг.

Собравшиеся ответили ему громкими рукоплесканиями.

Слушая Кирова, Гуляева разволновалась: Саратов — родной ей город. Там Илья! Усилием воли она прогнала сомнения. Не дойдут! Из речей и декретов Ленина, которые она всегда читала внимательно, особенно после отъезда мужа, и из слов Кирова можно было заключить: не встретятся!

Идя тихими астраханскими улицами, Гуляева, все еще борясь со своей тревогой, вчитывалась в новые воззвания на стенах домов, приказы, обращения к мобилизованным на фронт коммунистам, листовки. Большими буквами: «Укрепим братский союз рабочих и крестьян». Внизу подпись: М. Калинин.

«К вам обращаюсь я, кровью спаянные друзья, рабочие, крестьяне и красноармейцы!

Мы, русское — рабоче-крестьянское правительство, всегда заявляли и заявляем, что  н е   х о т и м   в о й н ы. Мы мирно стали строить нашу социалистическую избу, основали фундамент, возвели стены и хотели завершить крышу, но эту  н о в у ю   и з б у   н а ш у   п о д ж и г а ю т…»

Вся земля представилась Дусе объятой пожарищами; в огне горят деревенские избы, городские дома, нефтяные баки, черный дым стелется пониже облаков.

…Близость фронта все же смущала Гуляеву, и конечно, не ее одну. Вот и английские самолеты налетают из Баку, сбрасывают бомбы на город. Поползли слухи, что Астрахань эвакуируют, сдадут неприятелю. Но в газете «Красный воин» был напечатан приказ: препровождать в Особый отдел Отдельной одиннадцатой армии распространителей слуха, «к которым будет применена суровая мера наказания — вплоть до расстрела».

В газете появилась и речь Кирова о защите Астрахани — он вновь выступил в Городском Совете и там сказал:

«Англичане способны втереть очки многим. Они говорят, что большевики хотели дать вам мир, а дали голод, а сами они разве не воюют с нами, разве они бросают нам пряники с аэропланов, а не бомбы?.. Я думаю, что мы сумеем собрать новые и новые тысячи бойцов».

В эти смутные, беспокойные дни — давно не помнилось: когда они были спокойные? — пришло письмо от Ильи. Но не из Саратова! Мать надорвала конверт, пробежала глазами, а потом заставила Алексея прочитать вслух. Илья писал о своих занятиях, о тоске по дому, И далее:

«Не помню, говорил ли вам, что в Саратове встретил астраханцев и быстро с ними сдружился? Не со всеми, конечно.

Однажды я сидел с товарищами в столовой и один из них спросил: «А кто твой отец?» Я рассказал об отце и обо всех вас. Этот студент спрашивает дальше: «А на чьей ты стороне?» — «На чьей же мне быть стороне, отвечаю, если я бежал из Казани от чехословаков? Но я завтрашний доктор, и мое дело лечить людей». Он был недоволен моими словами. «А пока люди будут истекать кровью? — сказал он. — В Красной Армии не то что докторов нет, фельдшер и тот — великая находка». — «Но мы как медики еще так мало знаем». — «Ничего, говорит, там будет практики больше, чем надо, а теорию между боев можно подучить».

Я всю ночь не спал, размышляя над этим. Нет, подумал я, не монастырь — справедливый удел в наши бурные дни и даже не кабинетные занятия. И я записался. Нас обоих с этим студентом направили в распоряжение главного врача передового перевязочного отряда стрелковой бригады, и вот мы уже в гуще боев. Мне вынесли благодарность за энергию и расторопность, и сейчас я назначен начальником импровизированного эвакоприемника. Мы разместились в вагонах-теплушках, с вечера до утра стоим прицепленными к паровозу на парах с тем, чтобы в случае налета сняться с места».