История четырех братьев. Годы сомнений и страстей - [35]

— Что значит импро… ну как там? — спросила мать, желавшая знать все подробности тревожного бытия своего сына.

— Это слово непереводимое, — сказал Алексей просто. — Ну в общем, им в голову такая фантазия пришла. На скорую руку сделали. Не знаю только, зачем он тут насчет монастыря вклеил?

— Это и есть фантазия, — сказал Володя.

Мать думала о своем: надо переправить письмо отцу. То-то обрадуется! Она заторопилась. Ее томили предчувствия.

Во второй половине июня положение Астрахани ухудшилось. Противник наступал и на востоке, в районе Гурьева, и на юго-западе, со стороны Кизляра. Кизлярское направление стало опаснейшим для Астрахани. 22 июня под давлением белых наши войска оставили Михайловку, Караванное и отошли на Икряное, Башмачаговскую… Вдоль этой линии развернулись тяжелые, упорные бои.

Глава шестая СЫН И ОТЕЦ

1

Отряд, в котором служил красноармеец Саня Гуляев, стоял в большом селе под Черным Яром, что между Царицыном и Астраханью. Томительные майские вечера, вышитое звездами небо, гомон гусей и ежедневное ожидание опасности и налета противника.

Порой в эти тихие часы Сане невтерпеж было сыграть с пацанами в альчики или съездить с ними в ночное. И он, забыв о войне, с азартом, с восторгом выбивал альчики из круга. Ну, а в ночное — нет, как-никак он боец Красной Армии.

Эх, где тот музыкантский взвод и где сейчас та серебряная труба, на которой он разучивал свои мечты о подвиге и победе? Где его бесшабашное детство? Февраль, март, апрель, май — сколько он уже ходил на белых, дрался с ними…

Нынешним вечером он уходил в разведку, не впервые. В избе он переоделся, приняв облик сельского парня, спрятал в широких карманах патроны, наган и попросил хозяйку перед уходом дать ему молока.

— Куда ж ты опять-то, родимый?

— Прогуляться по селу, бабуся. Говорят, деникинские конники к нам в гости скачут, поглядеть на них хочу.

— Ах ты господи, — она засуетилась, налила молока в кринку, подала. — Не жалко тебе жизни молодой!

— Обойдется, бабуся.

Запрягли лошадей, на телегу положили мешки с хлебом и с отрубями, а под ними, под мешками и сеном, пулемет схоронили. И поехали. Степь во все пределы. Чуткое ухо разведчиков ловит малейший звук. Бегут рысью кони. Позвякивают о щебень подковы. Скрипят в песке колеса тачанки, притворившейся крестьянским возком, Блестит в небе бритый месяц. Вдалеке над озером пар стекленеется. Тихо в степи, голо, только где-то рыщут стаи волков да скачут деникинские конники, но где — разве услышишь. Поигрывает вожжами Саня, прытко бегут кони, а степь молчит, и командир его молчит.

— А что, Саня, если на засаду наскочим? — говорит командир Дрожкин.

— Обойдется.

— А как не обойдется? — говорит Дрожкин.

— Разве им унюхать, что у нас под сеном припрятано, — отвечает Саня и ухмыляется.

— Сердце у тебя бойкое, — продолжает Дрожкин, — а у меня над ухом комар звенит, крови жаждет.

— Пронесет с божьей помощью.

Едут они дальше, не останавливаясь и не хоронясь. Степной ветер пахнет полынью и кумысом. Спокойствие и благодать навевают теплые сны детства.

Словно удар хлыста, прозвенело в ночи:

— Стой, кто идет?!

Закружились вокруг всадники, стиснули кольцом, задержали бричку. Стали допрашивать, кто да куда. Саня врет напропалую, что, дескать, сельские жители, безобидные мужики едут к родичам на свадьбу. Врет не, моргая, а ни одному его слову не верят.

— А ну покажь, что там у вас под мешками, — приказывает белый офицер, тоже разведчик.

— Там… — Саня нагибается, выхватывает наган и стреляет, — там твоя смерть лежит.

Вздыбились кони, и понеслась тачанка. Саня ухватил вожжи и закричал диким голосом, чтобы поддать ходу, а командир вытащил из-под сена пулемет, и прошили черное сукно ночи красные металлические нити. Мчится тачанка, а погоня все ближе. Дробно стучит пулемет, и щелкают выстрелы в ответ.

…Тачанка летит во весь опор. Вожжи дрожат в Санькиных смуглых руках. Дух занимается от этой быстрой езды и — эх, Саня обернулся, чтоб смерить расстояние да прикинуть, сколько их скачет, конников, и вдруг настигло его пылающее видение.

Вожжи выпали из его рук. Тело обмякло. Ночь навалилась тяжело на грудь, онемело плечо. И он повалился лицом вниз, на сено. Замолчал пулемет, но уже отстала погоня. Командир склонился над Саней:

— Что с тобой, браток?

— Обойдется, — прошептал Саня.

Командир погнал лошадей не жалея, чтоб привезти скорей Саню в село, пока не вытекла из него жизнь окончательно.

В полузабытьи видит Саня свою астраханскую улицу, видит отца, потом музыкантский взвод, и жалко ему чего-то — их ли, себя? Вспомнилась бабка: «Не жалко тебе жизни молодой?» «Обойдется», — бормочет он. Плечо перетянуто жгутом, оно горит и мокнет от крови, а ночь вокруг тиха, пахнет полынью.

…А не снится ли это ему: склоненное над ним лицо матери, в слезах, в великой скорби. Ах, нужно ли матери приезжать, чтобы увидеть умирающего сына? Возможно ли матери перенести такое?

Ее рука лежала на его потном лбу, теплая рука.

— Не плачь, мама, — сказал он, или ему только мнилось, будто говорит, а на самом деле лишь шевелил губами. И не головой — чувством подумалось: мать всегда с тобой, в бою ли ты или на отдыхе, как у верующих крестик на груди, и в смертный твой час.