История абдеритов - [111]

Ироническая позиция Виланда объяснялась полемикой его со взглядами Руссо на роль цивилизации в жизни человечества.[399] Разделяя симпатии великого француза к природе и человеку, находящемуся в гармонии с ней, Виланд, тем не менее, представлял себе руссоизм как полное отрицание пользы общественного прогресса. Трагизм позиции Виланда состоял в том, что, не без оснований защищая в споре с Руссо точку зрения на развитие человечества как на поступательный процесс, писатель не находил в немецкой действительности признаков совершенствования общества и человека.

Служба в городском магистрате Бибераха (1760–1768) столкнула Виланда вплотную с затхлой чиновничьей атмосферой. В письме к С. Геснеру, который спрашивал Виланда, как идут его литературные занятия, тот отвечал летом 1766 г.: «Но в Биберахе, без друзей, без библиотек, без поддержки, при такой должности, при таких развлечениях – что вы хотите чтобы я делал?»[400]

Ненадолго Виланд вновь обосновался в Эрфурте (1769–1771), заняв место профессора философии в университете. Но и Эрфурт оказался повторением Бибераха: «Что за люди, что за умы, какие нравы, какое невежество, отсутствие мысли и сердца, и вкуса! И мне надлежит образовать из них людей, из этих людишек!».[401]

Материал для «Истории абдеритов» сам шел Виланду в руки. Писатель мог бы посетить еще много подобных городов, и всюду он нашел бы те же типы обывателей, которых он встречал в своем Биберахе. Лицом к лицу он столкнулся с той социальной стихией, что была несчастьем и проклятием Германии. Это – мещанская, мелкобуржуазная среда, безликая масса бюргерства, готовая примириться с феодальным произволом, но не мирящаяся с теми, кто попытался бы нарушить ее самодовольный покой.

История немецкого третьего сословия была противоречивой. Оно дало немецкому народу революционеров, ученых, великих поэтов. В нем находили своих «высоких» героев Лессинг и Шиллер. Но, несмотря на это, в нем всегда Задавало тон верноподданическое филистерство, враждебно относившееся ко всякой попытке усовершенствовать, изменить привычные отношения в обществе.

Немецкий филистер как бы ждал своего обличителя, который сумел бы создать в литературе его портрет. Эту нелегкую миссию взял на себя Виланд.

Начало 70-х годов было временем пробуждения духовных сил немецкого общества. Еще продолжал творить Лессинг, внимательно следивший за работой Виланда. Появляется первое собрание од Клопштока (1771). Издаются первые работы Гердера, сразу подвинувшие вперед эстетику, народознание, общественную мысль. Во Франкфурте-на-Майне, в Страсбурге и Геттингене складываются кружки молодых поэтов-штюрмеров, «бурных гениев», требующих обновления тематики и языка литературы, укрепления ее национальной самостоятельности, исполненных предчувствия близящихся социальных потрясений.

Между Виландом и этим новым течением «бури и натиска» («Sturm und Drang») устанавливаются сложные отношения. Поборники национального искусства – Клопшток и Гердер, и вслед за ними «бурные гении» – склонны считать Виланда салонным, аристократическим поэтом, далеким от народной жизни. Его объявляют плохим переводчиком, исказившим Шекспира.[402] Участники круяша «Геттингенский союз рощи» демонстративно изорвали в 1773 г., в день рождения Клопштока, том виландовских сочинений и сожгли портрет Виланда. Молодые современники далеко не сразу отдали себе отчет в том, что именно этот писатель впервые в «Истории Агатона», а затем и в «Истории абдеритов» дал литературное отражение одного из основных конфликтов, который они переживали, – столкновения свободомыслящей личности с филистерским окружением, с феодальной тиранией и рабством. Позже младшее поколение внимательнее присмотрелось к Виланду, и бывшие противники писателя стали его близкими друзьями, по крайней мере, это относится к Гете,[403] Но пока шла борьба, Виланд не оставался в долгу. В «Истории абдеритов» он вывел незадачливых любителей «бурной» и кровавой литературы (III, 3) и проницательно заметил, что литературное бунтарство и заявления о приверженности национальной старине, чем они шумнее, тем больше вызывают сомнений в своей искренности (в «Ключе» к роману).

Патриотизм Виланда, укреплявшийся по мере развития немецкой политической жизни и роста национального сознания народа, никогда не принимал декларативных и вызывающих форм. Течение «бури и натиска» оттолкнуло от себя писателя не только гипертрофированной сентиментальностью, но и утверждением превосходства немецкой старины перед всякой другой. Виланд недооценил новаторство произведений «бурных гениев», его вкус был оскорблен яростной патетикой драм Клингера и Ленца. Однако – и на это надо обратить внимание – тончайшее чутье подсказало ему потенциальную опасность тех зачатков национализма, которые скрывались в сочинениях штюрмеров. Виланд слишком хорошо знал немецкое бюргерство, чтобы оставить без внимания кичливость национальным прошлым.

Выпады штюрмеров против Виланда были подхвачены романтиками с еще большим ожесточением. Романтики, видевшие в Виланде не только непатриота, но и безбожника, и проповедника аморализма, приложили много усилий, чтобы подорвать литературный авторитет писателя. В этих спорах, да и в позднейшей историко-литературной науке, нередко забывали, что не кто иной как Виланд воспитал на своих сочинениях первое поколение романтиков. Братья Шлегели, Новалис и особенно Людвиг Тик были многим обязаны Виланду в писательском мастерстве.