Историомор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте - [95]

Во-вторых, надо понимать, что по большому счету подвиг Печерского и товарищей все же не уникален. Просто о нем мы кое-что знаем, а о многих других – ничего. Как евреи, так и советские военнопленные поднимали восстания в своих лагерях не единожды и не дважды. Среди героев восстания зондеркоммандо в Аушвице – немало евреев из Гродно и его окрестностей, в том числе и Залман Градовский, как и все 19 советских военнопленных, о которых мы, увы, почти ничего не знаем, но о которых до недавнего времени вовсе и не пытались узнать.

Не меньшим героем в моих глазах был, например, киевлянин Леонид Исаакович Котляр – один из нескольких тысяч советских военнопленных-евреев, спасшихся на чужбине, в Германии, и позднее репатриировавшихся домой. Процитирую одного из рецензентов: «Позволю себе назвать книгу Леонида Котляра великой. В детстве и юности мы восхищаемся писателями, что изображают в своих книгах людей исключительных, переплывающих океаны, одолевающих муки голода и жажды в тайге или пустыне, ну вот, скажем, как у Джека Лондона или Хемингуэя. Но разве обычный, в сущности, человек по имени Леонид Исаакович Котляр не достоин стать вровень с самыми замечательными героями, включая и античных, мифологических персонажей древности? Котляр выжил и сохранил честь и достоинство в ситуациях поистине экстремальных, критических, когда пришлось временно отказаться от своей идентичности. И все же он во всем остался Человеком, остался самим собой»[302].

Несомненно, таким же человеком был и Александр Печерский.

3

P.S. Именем Александра Печерского уже давно была названа улица в Цфате – священном городе мудрецов и художников на севере Израиля. В 2007 году в Ростове-на-Дону, на доме, где он жил, была открыта мемориальная доска, а в 2012 году в Тель-Авиве – памятник Печерскому. А в 2015 году улица Печерского появилась, наконец, и в Ростове-на-Дону – спустя 70 с лишним лет после героического восстания.

Героического? Но никакие инициативы, никакие усилия, довольно мощные и настойчивые сами по себе[303], о присвоении этому еврею – пусть посмертно и пусть с таким опозданием! – звания Героя (сначала Советского Союза, а затем и России) так ничем и не увенчались.

Если не считать, конечно, ордена Мужества, срочно выписанного Печерскому к 27 января 2016 года – Международному дню памяти жертв Холокоста. Орден, конечно, не почетная грамота, но и не Звезда Героя[304]. Но и его употребили исключительно в качестве пиар-сопровождения визита Владимира Мединского, министра культуры РФ и председателя РВИО, в Собибор[305]. Трудно было найти более некошерную фигуру для этого театрального, – а по отношению к Печерскому и его родственникам, – даже оскорбительного жеста.

И в то же время фигуру наиболее симптоматичную – современное лицо «главпуризма».

Верстатка памяти, или еврей на фоне антисемитизма (Владимир Порудоминский)

«Уходящая натура» Владимира Порудоминского – книга, крепко сбитая из полутора десятка новелл и одной повести («Короткая остановка на пути в Париж»)[306]. Это великолепная (по гамбургскому счету!) русская проза – одновременно историческая и лирическая. Это сага о еврейской судьбе и еврейском «счастье», о багровой трагедии жизни и смерти под Холокостом и о сером неуюте до и после него, в отравленной атмосфере «остаточного антисемитизма».

Именно новеллы, написанные с обезоруживающей, как у Бунина, простотой и с острой наблюдательностью, c ностальгической любовью к детали, составляют костяк книги – ее, если угодно, цимес. В упомянутой повести встретим еще и другую ипостась – мастерство сложнейшей психополифонической композиции. В ней тоже есть вставные новеллы, например, о молодом реббе, бежавшем из плена в постель деревенской женщины, или о восьмерке евреев, однажды справлявших Пейсах у Софьи Аккерман и севших за свои странные и заговорщицкие слова о встрече в Иерусалиме. Но это уже другой жанр, и выпав из жанра, повесть, на мой взгляд, выпала и из книги.

Кроме этого водораздела, есть в книге и еще один, – может быть, менее заметный. Сами новеллы в ней как бы двух типов – прожитые лично (и потому как бы вспомненные) и непрожитые (и потому как бы сочиненные). Впрочем, критерий различения тут условен: в автобиографических текстах несомненно есть толика вымысла, а в вымышленных – твердого знания. В глаза это не бросается еще и потому, что в композиции книги тексты обоих типов перемешаны и как бы спрессованы единством жанра и стиля. А в некоторых – в тех, чье действие происходит ни до и ни после войны, а по самому ее ходу, – обе темы просто сплавлены воедино, как, например, в «Скрипачах на крыше».

Действие этой самой лирической и самой неомраченной из всех новелл обсуждаемой книги происходило на крыше арбатского дома, где на дежурстве по противовоздушной обороне встретились сверстники – еврейский юноша (Автор) и еврейская девушка Руфь. Он – вернувшийся из ташкентской эвакуации, она – по чистой случайности избежавшая заточения (и, стало быть, смерти) в гетто города В.[307]. Самый обыкновенный разговор – словно пальцы пробежались глиссандо по рояльным клавишам, задевая то одну, то другую тему-струну: военное недоедание, веру в Бога, еврейскую Пасху с ее сакраментальным – «На следующий год в Иерусалиме!»