Историомор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте - [97]

На первых из двух похорон из семьи был один Автор. Мать не отпустили с работы (!) – назначенная вместо арестованного профессора Когана новая заведующая, брызжа специфической слюной, даже накричала на нее: «У вас в отделении 50 туберкулезных больных. Вы о них подумали? Врач называется!» – и пригрозила увольнением. С увольнения началась и цепочка событий, приведших к смерти и саму бабушку: дедушку выгнали из типографии за то, что он не проявил бдительность и не воспротивился набору какой-то брошюры шпионского ЕАКа на идише. В тот же вечер дедушка умер, а бабушка вскоре повредилась умом.

На похороны Сталина автор тоже пошел, но не попал: спускаясь от Покровских Ворот к Трубной площади и уже увязая «в странной, точно разлитой на земле повыше щиколотки, неподатливой массе – толстом слое свалившихся и сдернутых с ног тысяч людей галош», он вдруг вывернулся направо, в один из сретенских переулков, что и спасло жизнь уже ему самому. Сталин словно и из гроба требовал себе все новых и новых жертв!

Между тем «Начало марта» – с подзаголовком «Семейные мелочи 1953 года» – вовсе не о похоронах тирана, а целая сага о непрошибаемых кабинетах кадровиков и непроходимых еврейских мытарствах с трудоустройством в самый разгар «дела врачей»[309]. Еврею, даже и фронтовику, стало нельзя не только в редакцию или в институт, где он работал или учился до армии или до войны, но и к должностям уровня «оператор лотка с мороженым»! Какою же гнусною гидрою может вдруг обернуться для человека его родная, казалось бы, страна!..

Но подчеркну при этом одну деталь. Сталинский антисемитизм – не ровня гитлеровскому, это не геноцид, а репрессия-травля – крайне неприятная, с перспективой депортации, но все же не жидомор. Поэтому Порудоминский и настаивает на подзаголовке «семейные мелочи»: в масштабе истории еврейства – мелочи, хотя в масштабе индивидуальной судьбы, конечно же, нет.

Крошечный рассказ, по которому названа вся книга, посвящен эвакуирующимся беженцам из аннексированной Сталиным и атакованной Гитлером части Польши. Нахум – невиданный на сибирских просторах эдакий шолом-алейхемовский мальчик с пейсами и глазами, вечно наполненными слезами, – ждет на улице своего тателе, пытающегося договориться в домоуправлении о возможности остаться в этом городе, а не ехать, согласно направлению, еще с полтыщи верст на восток в другой. Ватага местных ребят, среди которых и рассказчик, пристает к мальчику с вопросами, хохочет на его ответы, но и угощает мальчика мятными пряниками (вот спрямленный фрагмент диалога по этому поводу: «Кошер?» – «Каких кошек? Мятный!»). Не только ребятам, но и взрослым еще не понять ответа тателе на чей-то вопрос, откуда они: «Вы будете смеяться, молодые люди, но откуда уже нету, осталось только куда».

Порудоминскому, как очень немногим в русской литературе (Бабелю, например), удается улавливать и передавать самую суть «жаргона» – не внешне-грамматический его комизм и «картавость», а глубоко внутренний трагизм языковой интрузии одного языка в другой, в точности повторяющий крап и контуры совместного проживания говорящих на них народов. Там, где жизнь и языки соприкоснулись, пробегает искра и возникает новое языковое качество, неотличимое от поэзии.

«—У вас в К. есть кто-нибудь? Какие-нибудь родные? – спросил я, потому что сам жил у бабушки.

– Родные? Разве эта женщина – он показал в сторону удалявшейся Алисы Эдуардовны – мне не родная? И вы, дети, разве мне не родные? И он? – отец мальчика кивнул на Семена Моисеевича. – Завтра в К. добрые люди дадут нам кусочек крыши над головой и станут наши лучшие родные.

Когда он улыбался, во рту у него белел ровный рядок мелких зубов.

– А чем вы занимаетесь? – поинтересовался Анга. – Где работаете?

– Чем занимается человек? Ловит счастье. Вот так… – Отец мальчика взмахнул рукой, будто ловил что-то в воздухе, и вдруг между указательным и средним пальцами его белой руки оказалась медная пятикопеечная монета. – Но счастье можно только ловить, поймать его нельзя. Только ты обрадовался, что поймал, его уже нет…

Он разжал пальцы, в руке у него ничего не было».

Разве не тем же самым была и отчаянная попытка тателе зацепиться за этот город позападнее? Но ничто, никакие усилия и никакие пряники не смогли переломить бездушную силу одной казенной измятой бумажки, толкающей их на восток, в К. и к их «завтрашним лучшим родным». Сын потянул отца за руку, и они пошли на вокзал, где их ждала мамеле с двумя больными младшенькими и с медяком надежды в сухой ладони, еще не улетучившейся…

«Сочиненные» новеллы Порудоминского о Холокосте отмечены какой-то особой пронзительностью.

Так, «Последний еврей» начинается с того, что зеленый грузовик вот-вот отправится из условных Гульбишек (скорее всего Лиды) в столь же условный Ковалический[310] лес, где его уже ждали и рвы, и расстрельщики. В грузовике – все еще остававшиеся в живых «полезные» евреи, включая и Лермана с Берманом – ненавистных полицейских, верно служивших до этого герру Вайсу, и Голду с Хасей – любимых жену и дочь часовщика Менделя, ученика самого Раппопорта из Ковно. Не было на грузовике только самого часовщика: герр Вайс оставил его, потому что не исключал, что ему еще понадобится эта профессия (имени часовщика он не знал – зачем ему имя?).