Историомор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте - [8]

С их помощью – то есть в опоре на партию и карательные органы – он предлагал своим подданным и порядок, и социальную структуру – в обмен на безоговорочную лояльность. Если харизма Ленина была еще харизмой его личности, и противостоять ей еще могла другая личность, например Троцкого, то харизма Сталина – это антихаризма, то есть харизма «организации», харизма системы, харизма, если угодно, паучьей сети. Уделом всех остальных – от последнего бича и до самого близкого круга приближенных к пауку – было барахтаться в его сети.

Ее построение, не слишком упрощая, и было той «революцией сверху», которую лично для себя осуществил царь-паук Иосиф Сталин. Для народа же он предложил другую «революцию сверху» – автаркию, насильственную миграцию и перековку крестьянской страны в промышленную, то есть ускоренную урбанизацию и индустриализацию за счет демографического потенциала деревни.

Так что Сталин и у власти – по-прежнему «революционер», но революционер сверху. А коллективизация – это революция и гражданская война в одном стакане. Та же экспроприация, но уже не отдельного банка, а целого класса!

Этим «революциям» – становлению и апогею реального сталинского самодержавия и индустриализации как его экономической ипостаси – и посвящена, за малыми отступлениями, вся вторая часть такеровской биографии Сталина.

Внешнеполитической доктрине Такер уделил несколько меньше места, чем она того заслуживала. Ибо все целеполагание основанной на принципах автаркии и «революции сверху» внутренней политики сводилось в конечном счете к главной внешнеполитической ide2e fixе – к экспансионизму. Над открытой могилой Ленина Сталин поклялся выполнить его завет – «укреплять и расширять Союз». Призрак мировой революции при Сталине все более и более материализовывался – в мелкоячеистую коминтерновскую сеть, в которой живые и мертвые люди барахтались в точности так же, как целые когорты разномастных «врагов народа» дергались и барахтались во внутрисоюзной сети.

С годами паучья «физиология» Сталина только усиливалась, и психобиографический метод Такера тут как бы невольно смыкается с арахнологией – наукой о пауках.

5

Как и едва ли не всякий грузин, Сталин в молодости – в свои семинарийские годы – баловался стихами. Подписанные псевдонимами «И.Джишвили» или «Сосело», стихи были как о прекрасной Грузии, так и о социальных надеждах всего человечества. Так себе стихи, но одно-два даже и неплохие.

Креативные подданные из Оргкомитета по проведению юбилейных торжеств по случаю 70-летилетия вождя решили порадовать его публикацией стихотворных опусов на русском языке. Осуществлять блистательный перевод сих посредственных виршей поручили 40-летнему Арсению Тарковскому.

Тот сразу понял, насколько двусмысленно и опасно это предложение. Отказаться? принять? – с точки зрения арахнологии, оба варианта несли в себе смертельную опасность. Сдав перевод и получив гонорар, Тарковский уехал в Грузию и затаился в ожидании того, что будет. Но своего переводчика спас сам автор, вычеркнув эту позицию из перечня юбилейных мероприятий…

Цацки, а тем более писательские, а-ля Брежнев, Сталина не интересовали, – и на меньшие, чем первый в философии, первый в истории партии, первый в языкознании и первый в военном искусстве (маршал, а потом и генералиссимус), он не соглашался.

Генералиссимусом в литературе был у него Горький, а все прочие секретари Союза писателей СССР (Ставский, Фадеев и другие) были у него лишь порученцами, присматривающими за литературой как за общаком.

В то же время Сталин принадлежал к поколению аппаратчиков, в котором чтение книг и почтовая переписка являлись потребностью и нормой, а для иных, и для Сталина в их числе, даже страстью. Он был неистовым читателем, и учреждение в 1934 году денежных Сталинских премий по литературе было, если угодно, производной от этой страсти.

Как абсолютный самодержец, Сталин мог и казнить, но мог и помиловать. Так поступил он в конце мая 1934 года, помиловав Мандельштама, дерзнувшего написать:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны

А где хватит на полразговорца,

Там помянут кремлевского горца.

<…>

Что ни казнь у него, то малина

И широкая грудь осетина.

И следователь (Шиваров), и профильный нарком (Ягода) не сомневались в том, что «…сталинское решение будет достаточно суровым: одной только “груди осетина” для грузина вполне достаточно, чтобы отправить неучтивца к праотцам»[14].

Но Ягода ошибся: «Сталин мгновенно оценил ситуацию, а главное – «оценил» стихи и, действительно, решил всё совершенно иначе – в сущности, он помиловал дерзеца-пиита за творческую удачу и за искренне понравившиеся ему стихи. Ну, разве не лестно и не гордо, когда тебя так боятся, – разве не этого он как раз и добивался?!

Итак, 25 мая 1934 года Сталин подарил О.М. жизнь… И это была – самая высшая и самая сталинская из всех Сталинских премий, им когда-либо присужденных!»[15]

А вот мандельштамовскую попытку польстить себе в одическом жанре Сталин не одобрил. Эта «творческая неудача» обошлась поэту в новый арест, в новый – более жесткий – приговор и в гибель в транзитном пересыльном лагере под Владивостоком.