Историк - [41]

Усилием воли я отогнал все допущения, страхи и выводы, заставил себя отложить листок и прочесть заметки Росси. Две первые страницы были, по всей видимости, заполнены в архивах Оксфорда и Британской библиотеки и не сообщили мне ничего нового. В них кратко излагались основные события жизни Влада Дракулы, список исторических документов и легенд, упоминавших о нем. Дальше шла страница другой бумаги, датированная временем поездки в Стамбул и с пометкой: «воспроизводится по памяти», сделанной его быстрым, но твердым почерком. Должно быть, сообразил я, он, прежде чем вернуться в Грецию, не только воспроизвел карты, но и записал свои воспоминания о случае в архиве.

Среди заметок нашелся список документов времен султана Мехмеда Второго, хранившихся в стамбульской библиотеке — или той части их, какую Росси счел относящимися к его теме, — три карты, перечень сообщений о войнах карпатских стран с Оттоманской империей и счетных книг турецких купцов с окраин империи. Мне все это показалось не слишком интересным, однако я задумался, чем именно занимался Росси, когда его работу прервал зловещий чиновник. Не крылся ли в одном из перечисленных свитков или гроссбухов ключ к кончине или месту захоронения Цепеша? И успел ли Росси, прежде чем его спугнули, хотя бы просмотреть подобранные документы или только составил их список?

Последний пункт перечня оказался для меня неожиданным, и я на несколько минут задержался на нем. «Библиография, Орден Дракона (частично в виде свитков)». Запись поразила меня несвойственной Росси краткостью. Обычно каждая заметка его давала полную информацию: иначе, говаривал он, нет смысла делать заметки. Что за библиография попала в список в такой спешке? Возможно, библиотечное описание материалов по Ордену Дракона, имевшихся в их распоряжении? Но тогда почему оно «частично в свитках»? Нет, решил я, список наверняка старинный — может быть, из монастырской библиотеки времен Ордена. Не потому ли Росси не оставил подробной записи, что библиография оказалась для него несущественной?

Размышления над сокровищами далекого архива, давным-давно изученного Росси, казались не слишком прямой дорогой к разгадке его исчезновения, и я отбросил листок, исполнившись вдруг отвращения к утомительным мелочам исследовательской работы. Я жаждал ответов Если не считать содержания отчетов, счетных книг и последней библиографии, Росси с удивительной полнотой посвятил меня в свои открытия. Впрочем, такая дотошность и внимательность были в его духе, не говоря о том, что ему выпала удача — хотя бы в этом — объясниться с преемником в длинных письмах. И все же мне не хватало знаний, хотя я уже представлял свой следующий шаг. Конверт лежал передо мной совсем пустой, выпотрошенный, и последние документы не много прибавили к тому, что я успел узнать из писем. И еще я догадывался, что действовать надо как можно скорее. Мне и прежде случалось не спать ночами, и в оставшиеся до утра часы следовало собрать в памяти все, что обронил в разговорах Росси о прежних случаях, когда жизни его угрожала опасность.

Я встал, хрустнув суставами, и прошел в свою тесную кухоньку вскипятить бульон. Нагнувшись за чистой кастрюлькой, я вспомнил, что мой кот не явился домой, чтобы, как обычно, составить мне компанию за ужином. Он был прирожденным бродягой, и я подозревал, что он не только мне дарит свою привязанность, однако ко времени ужина он обычно возникал за кухонным стеклом, вытягивая морду с пожарной лестницы, чтобы напомнить мне: пора вскрывать его банку тунца или, если я расщедрился, выставлять к столу мисочку сардин. Я полюбил минуты, когда он спрыгивал с подоконника в мою пустынную квартирку и, мяукая, терся о колени, изображая приступ признательности и любви. Случалось, окончив трапезу, он соглашался провести со мной немного времени и засыпал на диване или поглядывал, как я глажу свои рубашки. Иногда мне казалось, что его в круглых желтых глазах загорается настоящая нежность, но, возможно, я принимал за нежность снисходительную жалость. Под его мягкой черно-белой шубкой скрывалось сильное жилистое тело. Я называл его Рембрандт. Вспомнив о нем, я приподнял край жалюзи, открыл окно и позвал его, ожидая услышать мягкий топоток по подоконнику. Но услышал только отдаленный шум городских улиц. Я пригнул голову и выглянул.

Его тело занимало весь подоконник. Он лежал, причудливо изогнувшись, словно, играя, повалился вдруг на бок. Я втянул его в кухню нежным и боязливым движением, чувствуя под руками сломанный позвоночник и жутко обвисающую голову. Глаза Рембранта были открыты так широко, как никогда не открывались при жизни, губы оттянуты назад, обнажая клыки, а когти на растопыренных передних лапах выпущены во всю длину. Я сразу понял, что он не мог сам упасть точно на узкий подоконник. Чтобы так изломать сильного кота, требовалась зверская хватка большой руки. Я погладил его мягкую шкурку и почувствовал, как ярость вытесняет страх — и преступник наверняка исцарапан в кровь, а может быть, и основательно покусан, но мой приятель мертв, и его уже не воскресишь. Я тихонько опустил его на кухонный стол, чувствуя, как дым ненависти наполняет легкие, и только тогда осознал, что его тельце еще не остыло.