Истории надежды - [18]

— Вы — живая история, — слышу, как бормочет один из них.

Они уловили — они поняли Лале. Мы пробыли в этой студии два часа. Пятеро молодых людей слушали Лале с открытым сердцем, с открытой душой. Лале чувствовал себя счастливым, находясь в центре внимания заинтересованной аудитории. Помню, я чуточку приревновала его, когда один из парней прервал его, чтобы задать вопрос.

— Отлично, отлично! — сказал Лале. — Вы слушали меня и хотите узнать больше. Сейчас расскажу.

В жизни Лале в Освенциме-Биркенау были отдельные моменты, о которых он не желал говорить. О некоторых я ничего не знала в течение почти года нашего общения. Других он лишь касался, кривил губы, качал головой и умолкал. Я понимала, что не стоит побуждать его к воспоминаниям, надо просто оставить его в покое. Если он захотел бы рассказать о чем-то, то сделал бы это в свое время. Я часто спрашивала себя, сколько нерассказанных воспоминаний он унес с собой в могилу. Но это не имеет значения, ведь это было его решение, его право.

Если вы читали книгу «Татуировщик из Освенцима», то знаете, что Лале жил в той части Освенцима-Биркенау, которая называлась цыганским лагерем. Разумеется, правильнее было бы называть его румынским. Но в те времена его так не называли, и Лале тоже, и я не порицаю его за то, что он называл лагерь цыганским. Этот период его пребывания в Освенциме-Биркенау был одной из тех сюжетных линий, которых он четко придерживался.

И вот однажды он перестал это делать. Как это всегда было у Лале, он рассказывал мне обрывки историй, называл имена узников или офицеров СС, а также день и время исторически значимого кошмара, свидетелем или, в некоторых случаях, участником которого он был. Я написала о его взаимоотношениях с цыганскими семьями, но вам неведома та боль, которую Лале испытывал тогда, в лагере, и теперь, переживая все вновь. Я молча слушала его дрожащий голос, смотрела, как трясущимися руками он смахивает слезы с глаз. Я до сих пор ощущаю ту нестерпимую боль, с которой слушала его. Лале наконец набрался храбрости рассказать об этом. Слушая его несколько часов кряду, я делала записи. Он сидел, отвернувшись от меня, уставившись в точку на дальней стене. Тутси и Бам-Бам свернулись калачиком у его ног. Потом он поднялся и подошел к картине, висевшей за его спиной. Это был подарок, преподнесенный ему Г итой, когда после войны они жили в Братиславе, — портрет цыганки. Вот что он мне рассказал:

Я все тяну с историей про цыган. Никак не могу ее завершить, она слишком мучительная. То, что случилось с ними, можно описать одной фразой, я добавлю еще несколько.

Я был там. До меня донеслись крики, когда их разбудили среди ночи и приказали выйти из бараков. Я поднялся с койки, слыша, как мои друзья зовут меня, просят спасти их. Тогда я в точности не знал, что с ними будет, но догадывался. Четыре с половиной тысячи мужчин, женщин и детей с побоями затолкали в кузова больших грузовиков. Я выбежал из барака и встал перед эсэсовцем, упрашивая оставить их в покое, не забирать женщин и детей. Он замахнулся на меня винтовкой, говоря, что если я не уйду в барак, то он посадит меня в грузовик вместе с ними.

Стоя в дверном проеме, я смотрел, как они проходят мимо меня. Они шли с высоко поднятой головой. Многие мужчины жали мне руку, женщины просто прощались. Когда ко мне подошла Надя, я стал упрашивать ее отстать, говоря, что придумаю, как спасти ее. Улыбнувшись, она сказала, что должна идти со своим народом.

Совсем скоро я остался в одиночестве, теперь единственный обитатель цыганского лагеря. Никогда я не чувствовал себя таким беспомощным. Ночь тянулась бесконечно, наступил новый день — серый, не предвещающий ничего хорошего, а с ним много работы. Я очень хорошо научился приблизительно угадывать время суток. Так что, говоря о позднем утре, я имею в виду время от одиннадцати до половины двенадцатого, когда, напряженно работая с вновь прибывшими, я почувствовал на лице знакомый ожог от падающего пепла. Через несколько минут небо потемнело, и на меня низвергся пепел четырех с половиной тысяч цыган. Помню, что упал на колени и разрыдался. Один из моих помощников, испугавшись, что я заболел, помог мне подняться на ноги.

— Лале, Лале, что случилось? — спросил он.

Пока он помогал мне встать, я взглянул туда, где проходил отбор, и встретился с взглядом Менгеле. Тот подошел к нам:

— Тебе плохо, Татуировщик?

Покачав головой, я взял деревяшку с иглой и потянулся к руке следующей жертвы.

Менгеле улыбнулся мне:

— Когда-нибудь, Татуировщик, когда-нибудь я заберу тебя.

История и память. Я уже писала об этом. Я по-прежнему убеждена в том, что, когда слушаешь, как человек рассказывает о событиях, свидетелем или участником которых он был, то его личные воспоминания имеют приоритет над интерпретацией других людей, не являвшихся свидетелями этих событий. Тем не менее я решила, что буду включать в историю Лале и Г иты лишь те события, которые могут быть подтверждены документально, в особенности если это относится не к Лале, а к другим людям. Такое правило я установила для себя. Я писала художественную книгу, но, учитывая предмет исследования, прекрасно понимала, что она должна быть основана на реальных фактах, и, если я была не в состоянии подтвердить данный факт дополнительным свидетельством, то опускала его. У меня сохранился один характерный пример этого. Лале рассказал об одном случае с участием Чеслава Мордовича, примечательного заключенного, история которого широко освещалась, но без отсылки к Лале. С родственниками Мордовича беседовал профессиональный исследователь, и они уверяли его, что никогда не слышали о Лале Соколове, их отец ни разу не говорил, что знает его, и что Лале никак не повлиял на пребывание Мордовича в Освенциме-Биркенау.