Истории молодого математика - [7]

А в школе мы менялись не только марками, но и другим своим достоянием, в частности, конфетными фантиками, игра в которые была одно время в моде – кладешь его на открытую ладонь, сложив определенным, ныне мною забытым способом, и бьешь сжатыми пальцами снизу вверх по краю парты или подоконника. Если твой взлетевший по инерции фантик накрывает чужой, забираешь оба. Если нет, аналогичную попытку предпринимает соперник. Допускаю, что не полностью воспроизвел правила – столько лет прошло.

От киоска до дома 19/18

Возвращаюсь на угол Невского и Марата по пути из школы домой. С трудом отрываюсь от соблазнов киоска и продолжаю неторопливое движение в сторону Колокольной. За спиной – фанерный ранец. В нем у первоклассника – букварь, арифметика, тонкие тетрадки в 12 листов с полями, на первых порах в две косые, а затем и в одну, ну и в клеточку, с метрической системой мер и таблицей умножения на последней странице обложки. Да, чуть не забыл про чернильницу с отвинчивающейся крышкой и про пенал с ручкой-вставочкой и пером номер восемьдесят шесть. Старшеклассникам разрешалось писать другими перьями, в частности, так называемой «уточкой», но я упорно оставался верен восемьдесят шестому, пока, много позже, не появились относительно не протекающие шариковые ручки. Среди них особенно роскошными считались металлические, многоцветные, заграничные, но они часто ломались, и заряжать их было негде.

Ул. Марата, д. 19/18, мой дом, как он выглядит в 2011 г.

Черная лестница

Ул. Колокольная, д. 18/19. Здесь я спрыгивал с подножки трамвая

Лет через шестьдесят из любопытства потянуло меня в антикварную писчебумажную лавку в парижском квартале Марэ и вдруг я разглядел на витрине восемьдесят шестое перышко, неожиданный грустный привет из далекого советского детства. И уточка и гусиные перья там под стеклом тоже находились, но мне не было дела до них.

Рядом с булочной, на обшарпанной штукатурке дома номер три (уже не в Париже, а снова на улице Марата тысяча девятьсот сорок пятого), можно было прочитать еще довольно явственную надпись: «Эта сторона улицы опасна при артобстреле». Миную гастроном на углу Стремянной, пересекаю ее и прохожу мимо маленькой телефонной станции на Марата, 7, откуда можно вести междугородные переговоры. Станция помещалась в основании отделанной разноцветными изразцами заброшенной церкви без куполов, снятых, вероятно, еще до войны. По обычаям той поры церковь использовалась как склад или спортзал. А над строгим ликом, глядящим на улицу с высоты примерно третьего этажа, – потемневшая от времени надпись золотой, с трудом читаемой славянской вязью: «Приидите люди добрые, христианскому Богу поклониться». Говорили, что Поварской и Димитровский переулки были разрушены особенно сильно, потому что немецкие летчики, используя старые карты, принимали эту церковь за расположенную рядом с Московским вокзалом другую, перестроенную в молокозавод в 30-х годах. Они думали, что бомбят вокзал.

Свидетельство о смерти дедушки Гили

Церковь на Марата, 7 снесли в 70-х годах, а на ее месте воздвигли бани. Впрочем, посетив Санкт-Петербург в 2004 году после долгого отсутствия, я и бань на том месте не обнаружил. Их сменила безвкусная стеклянная коробка торгового центра.

Но пора заканчивать прогулку. Оставляю позади еще пять красивых, но в те годы остро нуждавшихся в ремонте зданий, и подхожу к нашему скромному, почти без архитектурных излишеств, трехэтажному дому номер 19/18, на углу Марата и Колокольной. Открываю низкую парадную дверь и попадаю в темный вестибюль с узким сквозным ходом во двор.

Описываемые далее строительные особенности этого дома сейчас не существуют. Они исчезли в 1956 году после капремонта. Тогда убрали парадную лестницу, по которой я поднимался в сороковых годах прошлого столетия, и ее роль перешла к лестнице черного хода. В том же году над нами пристроили четвертый этаж.

Однако, сейчас еще только 1945 год, и я поднимаюсь по парадной лестнице с поврежденными каменными ступенями и погнутыми металлическими перилами. Окон здесь нет, но в капитальной стене пробита амбразура на черную лестницу, где имеются окна во двор. Днем – это единственное освещение парадной лестницы, а вечером на втором этаже должна гореть тусклая лампочка. Кто-то ее обычно вывинчивает в корыстных целях, и тогда на лестнице – хоть глаз выколи, а мне надо идти на третий этаж. Однажды, продвигаясь во мраке к лестничной площадке между первым и вторым этажами, я увидел там высокую белую фигуру, рядом с которой мне предстояло пройти. И без того было страшно, но когда фигура громко захохотала, меня охватил ужас и не помню, как выскочил обратно на улицу. Через полчаса, поднимаясь наверх с кем-то из жильцов, вернувшихся с работы, я никакой фигуры не обнаружил, но, клянусь, она там раньше стояла. Мне кажется, именно после того случая я начал бояться темноты.

Свидетельство о смерти бабушки Гиты

В этом доме, вернувшись в Ленинград, и поселился я с мамой на последнем третьем этаже, в той самой коммуналке, где мы жили до войны, но теперь принадлежала нам только комнатушка площадью 9 квадратных метров. Большую комнату в той же квартире после войны занимали родственники отца.