Истории Дальнего Леса - [43]

— Не знаю я, какие там еще очищения и благодати бывают, и как ты это все ни назови, все одно гадость какая-то, — пробурчала Василиса. — Какая еще там благодать после слез. Вот ведь истинная глупость и несусветное безобразие. Страданий только не хватало у нас в лесу.

— А ты представь, — мечтательно произнесла Анфиса, — заплачут небеса проливным дождем. Станет тоскливо всем.

— И мокро, — добавила сова Василиса.

— Ну да, и мокро, конечно тоже, не без этого, — согласилась Анфиса. — А потом все заканчивается и наступает полная благодать. И воздух чист и свеж, и капли на листочках переливаются всеми цветами радуги, и небо проясняется. Красота неземная! Вот тебе и самый что ни на есть катарсис природный: осенью почти каждую неделю, если не каждый день, такое случается.

— Вон ты куда махнула, — устало произнесла Василиса. — Так то же совсем другое, дела небесные таинственны и скрыты от нас. На самом деле, все это очень далеко. Да и ладно, пусть те дела сами боги со своими помощниками там и обсуждают. Поздно уже, будем, что ли, вторую-то бумажку читать?

— Непременно будем, — ответила норка Анфиса, отпив малинового чая, — непременно. Знаешь, как мне любопытно послушать еще одну историю. Люблю я истории слушать. Так что давай начинай. И не спеши.

Анфиса, отпив чая и тяжело вздохнув, развернула второй листок и начала читать.

…Жил-был молодой итальянец приятной наружности из хорошей семьи. Все его любовно называли Чиппо. Происходил он из знатной, но обедневшей семьи итальянских луковиц, волею судьбы и холодного ветра заброшенной за океан. Не нынешних гибридов из поколения новомодных скороспелок, а исконных луковиц, населявших огороды Сицилии. Он уже вошел в ту благодатную пору, когда появилась зелень наверху, которую можно срезать, и корни заметно выросли. Но жил он не в рыхлой земле, а в некой загадочной сущности, которую люди прозвали банкой. Давал этот сосуд ему удивительную и недоступную для его прорастающих в земле сородичей возможность путешествовать. Он мог ненадолго покинуть заветную банку и обернуться этаким щеголем.

И вот, подстриженный по последней зелено-парковой моде, оставив лишь несколько свежих ростков над совсем даже не маленькой головой, сросшейся с туловищем в одну большую и толстую очевидность, представитель древнего рода, ведущего родословную от славного и знаменитого деда — лука Порея, заинтересовался наконец женским полом. Даром, что ли, он истинный итальянец!

И не то чтобы это ему было жизненно необходимо или очень важно — луковицы имеют счастливую возможность не испытывать желания продолжения рода, равно как и прочие, свойственные нам несуразности и биологические лукавства. Просто нравилось ему думать, что и луковицам доступна такая непонятность, как любовь. Кто-то говорит, что есть любовь эта, а большинство и не встречались с ней никогда. Всё, мол, придумали поэты да сумасшедшие мечтатели. Причем несчастны и те и другие: как верные солдаты армии любви, так и не смазанные маслом каких-либо высоких чувств винтики механизма жизни. Те, кто верит в любовь как образ жизни и высшую ценность, сами загоняют себя в угол невозможностью полета, если нет крыльев и соответствующей взлетной площадки. Те же несчастные, кто не верит в нее вообще, будто и нет и никогда не было на белом свете такого чувства, замученные суетой жизни, умирают от приземленности пешеходного существования, не видя неба, звезд и никогда не испытав счастья безумного и прекрасного полета души. Однако манит любовь души живые. Правда, живых-то душ по всему белому свету осталось не так много…

Вот и наш герой, при своей-то луковичной красоте, в момент находил себе избранницу. Но всякий раз, когда он доходил до самого интересного и предлагал руку и сердце несчастной избраннице — она плакала. Рыдала, слезы текли ручьями. И никто из вежливости не объяснил ему в детстве, что от лука все плачут. Законы природы выполняются с пугающим постоянством.

И убегала избранница, не выдерживая подобных отношений, и не принимало его женское сердце — уж больно плакать хотелось от такого кавалера. А жить все время в слезах абсолютно невозможно.

А он переживал и всякий раз расстраивался. Приходил домой и страдал, а затем опускал корни в воду, и рана на сердце зарастала новой кожицей. И снова поиски, и снова страсть и свидания, желание близости. Но потом он снова в порыве страсти срывал кожу, и опять слезы, опять страдание.

Вот и в этот раз: ну такая превосходная партия могла бы состояться. Настоящая аристократка. Из семьи быстро богатеющих американских овощей. Встречались они недолго, но только так ей жалко становилось Чиппо, что хотелось плакать. Другая бы убежала — и все сразу закончилось, а эта нет: она любила свои страдания и слезы, считала их символом любви. А Чиппо и рад был дарить ей свое сердце.

Так бывает в любви: мы просто не знаем, кто мы на самом деле. Мы дарим свое сердце, не понимая, что от этого иногда хочется плакать. Многие ищут свою судьбу, стремясь к непознанным и манящим особам разного цвета, вкуса и запаха, не понимая, что уж если угораздило родиться луковицей — то нужно тебе в этой жизни лишь немного воды и тепла от неиссякаемой доброты дневного светила, лучи которого ученые мужи всё стремятся разложить на цвета небесные, а не шибко ученые — просто им радуются. Ну и спасительной влаги, воды простой, не обогащенной чудесами нашего сумасшедшего века и совсем не огненной. Той, которая не дает засохнуть корням. И если ты в душе луковица, хотя внешне, может, и не похож совсем, оставь катарсисы всякие и томления другим тварям земным и росткам божьим. Не дари свое сердце всем подряд, не рви душу, вызывая рыдания.