Историческое образование, наука и историки сибирской периферии в годы сталинизма - [14]

Советская политика в научно-образовательной сфере формировалась под воздействием двух основных доминант. Первая из них настаивала на выполнении того, что сегодня назвали бы «осуществлением социальной миссии университетов». Советская власть пыталась сделать высшее образование инструментом создания эгалитарного общества. Принимались всевозможные меры, которые должны были сделать университеты доступными для всех социальных слоев (например, ведомственное переподчинение вузов, запрет приема любых экзаменов, при поступлении не требовались аттестаты и по окончании университета не выдавались дипломы, студенты пролетарского происхождения получали всевозможные льготы[54] и т. п.). Развились различные формы позитивной дискриминации в пользу недостаточно представленных среди специалистов этнических групп и, соответственно, против этнических групп, имеющих слишком значительное представительство.

Вторая же доминанта была условно «технократической». Государство рассматривало высшее образование и науку как средство обеспечения запросов народного хозяйства и обороны. Соответственно, они должны были существовать в самой тесной связи «с жизнью» или «практикой». Технократический импульс коснулся и содержания программ. Доля лекций сократилась, а практических занятий, наоборот, возросла. Учебные программы были сокращены до трех лет за счет казавшихся излишними для практической деятельности общеобразовательных дисциплин.

Из общих идеологических установок проистекали соответствующая историографическая проблематика и новый язык советской исторической науки. К непременным элементам исторической концепции относилось рассмотрение явлений сквозь призму формационной структуры общества. Стремление к безусловному делению общественного развития на формационные этапы, кроме научных задач, преследовало определенные идеологические цели – доказать, что общественное развитие неумолимо двигалось к пролетарской революции.

В основу взглядов новых советских историков-марксистов закладывались положения исторического материализма, предусматривавшего приоритет материальных условий жизни общества над духовными и зависимость надстроечных явлений от базисных. Связь характера классовой борьбы с уровнем экономического развития общества толкала марксистских историографов к объяснению смены этапов развития исторической науки исходя из смены господствующих экономических укладов. Этот своеобразный экономический детерминизм особенно ярко проявился в творчестве М. Н. Покровского.

Центральным звеном марксистской исторической концепции стало положение о примате классового похода в объяснении как исторического процесса в целом, так и развития представлений о прошлом. В частности, формула об обострении классовой борьбы была крайне удобна не только в силу своей простоты и доступности, но и благодаря заложенной в ней возможности рассматривать явления в динамике. Использование дефиниций «класс» и «классовая борьба» стало еще одним критерием определения соответствия исторических исследований марксизму. Однако признание классового характера науки неизбежно вело к отождествлению объективности с пролетарской позицией, а стремление к объективному подходу в исследовании со стороны немарксистов третировалось как «буржуазный объективизм».

В 1920-е гг. первостепенное внимание уделялось изучению новой истории России. В центре находилось изучение проблем классовой борьбы. Характерной чертой советской историографии стало написание коллективных работ, что позволило создать обобщающие труды по истории СССР, Гражданской войны, рабочего класса и крестьянства. Однако приоритетным направлением исследования отечественной истории нового времени стало изучение истории так называемого освободительного движения (в соответствии с ленинской периодизацией состоявшего из трех этапов: дворянского, разночинского и пролетарского).

Череда губительных реформ и неудачных экспериментов в сфере исторического образования и исторической науки (как и в других гуманитарных отраслях знания) самым негативным образом сказалась на положении истории и историков в первое советское десятилетие. В 1920-е гг. в вузах страны (тем более в Сибири) практически не существовало специальных структур для подготовки историков. Преподавание исторических дисциплин (и в вузах, и в школах) сводилось к обществоведению (история была лишь вспомогательным знанием, которое обслуживало социологические, политэкономические и иные марксистские конструкты), а традиционные исторические исследования перестраивались под революционную и историко-партийную тематику или в лучшем случае ориентировались на этнографические и краеведческие исследования – это было так называемое золотое десятилетие краеведения.

Разрушение привычных научных связей и уклада жизни, революционные потрясения, утрата прежней институциональной устойчивости привели к своеобразному феномену сохранения исторической науки в виде «местного» знания. «Народный» характер краеведения и по широте и активности участия основных его представителей, и по тематике материала помог сохранению и дальнейшей трансляции многих, зачастую главнейших элементов исторического знания. Именно краеведы на местном уровне под знаком сохранения музейных реликвий спасали элементы быта, библиотеки, скульптурные изображения, картины, архивы «дворянских гнезд», церковную утварь и метрические книги от варварского разграбления и уничтожения, сберегая и транслируя хотя бы и в таком виде историко-культурные ценности и знания.