Исторические повести - [13]
Отъезд из печенежского стана показался Люту Свенельдовичу и его товарищам вызволением из подземной тюрьмы-поруба. Они жадно вдыхали степной воздух, жмурили отвыкшие от солнечного света глаза, горячили застоявшихся коней.
Домой! Домой!
Что может быть желаннее дороги к дому после таких ожиданий и опасностей?
А для Алка возвращение обернулось еще одной неожиданной радостью. На берегу речки Прони, ступив на русскую землю, десятник Вест вдруг сказал юноше:
— Будь побратимом мне!
Алка окружили дружинники — веселые, улыбающиеся. В серебряную чашу зачерпнули студеной пронской воды. Лют Свенельдович прикоснулся кончиком ножа к запястьям новых побратимов. Алые капли крови скатились в чашу, замутив прозрачную воду. Десятник Вест и Алк по очереди отпили из чаши, сначала старший побратим, за ним — младший, и Лют торжественно произнес:
— Брат за брата! Единым сердцем! Плечо в плечо! Стремя в стремя! Отныне и вечно!
Побратимы обменялись оружием и прошли, обнявшись, под склоненными копьями дружинников. Для отрока Алка это была дорога в дружинное братство.
Глава 8. ИТИЛЬ — ЖЕСТОКИЙ ГОРОД
О том, что пора сбить хазарский замок с волжских ворот торговли с Востоком, о том, что немочно терпеть больше хазарские разбои на границах, на Руси говорили давно. Пришло время превращать слова в действие.
Для всех людей, населявших соседние с Хазарией земли, Итиль был жестоким городом.
Сюда хазары приводили их в оковах и продавали на невольничьих рынках, как скот, иудейским и мусульманским купцам, и навечно пропадали страдальцы в неведомых землях.
Сюда на скрипучих двухколесных телегах привозили дань, собранную с подвластных народов безжалостными хазарскими тадунами.[14]
Отсюда вырывались хищные ватаги хазарских всадников и, прокравшись по оврагам и долинам степных речек, обрушивались огнем и мечом на беззащитные земледельческие селения.
Опасность, угрожавшая со стороны Итиля, казалась соседям вечной и неизбывной, и только немногие, мудрые и дальновидные, уже догадывались, что сама Хазария тяжело больна, а награбленное чужое богатство придает ей лишь внешний блеск, но не исцеляет внутренние недуги.
Потом, после гибели Хазарии, люди станут гадать, когда и почему она покатилась к упадку, теряя прежнюю силу и завоеванные земли.
Может, упадок Хазарии был предопределен с восьмого столетия, когда на нее напали арабы? Каган, правитель Хазарии, склонил голову перед чужеземной грозной силой, принял из рук халифа урезанную власть, отдал себя под защиту наемной гвардии мусульман-арсиев…
Может, удар Хазария получила не извне, а изнутри, в девятом столетии, когда против Кагана подняли мятеж своенравные хазарские беки? Могучий и честолюбивый бек Обадий объявил себя царем, а Каган превратился в почитаемого чернью, но безвластного затворника кирпичного дворца в центре Итиля…
Может быть, роковую роль сыграла иудейская вера, к которой склонились беки? Она разъединила людей, оттолкнула от Хазарии могучего союзника — Византию, разрушила связи с христианскими и мусульманскими странами…
А может, конец могущества Хазарии наступил позднее, в десятом столетии, когда начали таять, как весенний снег под жаркими лучами солнца, некогда огромные хазарские владения? Крым перешел под власть Византии. Степи между Волгой и Доном заняли печенеги. С востока наступали кочевники-гузы, и раскосые всадники на лохматых лошадках набегали на коренные хазарские области в низовьях Волги. Глухо роптали болгары, готовые поддержать любого врага Хазарии. Стремились к самостоятельности вожди аланов в предгорьях Северного Кавказа. Владения Хазарии сжимались, как сохнущая кожа, и в конце концов у нее остался небольшой треугольник степей между низовьями Волги и Дона и побережье Азовского моря. Жалкие остатки прежнего могущества…
А может, все перечисленное не причины, а только следствие упадка Хазарии? Может, настоящая причина совсем в другом — в самой сущности этого государства-грабителя, государства-паразита, живущего чужим добром?
Хазария не создавала богатства, а лишь присваивала чужое. Хазары кормились и одевались за счет соседних народов, изнуряя их данями, разбойничьими набегами, торговыми пошлинами. В городе Итиле пересекались торговые пути, а самим хазарам нечего было предложить иноземным купцам, кроме рабов да белужьего клея. На рынках Итиля торговали болгарскими соболями, русскими бобрами и лисицами, мордовским медом, хорезмскими тканями, персидской посудой, византийским оружием. Из рук в руки переходили серебряные монеты с непонятными хазарам надписями.
Чужое, все чужое…
Не было даже своего народа.
В городе Итиле жили мусульмане, иудеи, христиане, язычники, неизвестно какой веры и какого племени пришельцы из дальних стран, привлеченные обманчивым блеском богатства, которое текло мимо, не задерживаясь в Хазарии. Люди точно бы жили рядом, но не вместе — каждый по своей вере и по своим обычаям. Отдельными были базары, бани, кладбища. Как будто стены Итиля замкнули в свое кольцо несколько разных городов, и жители их понимали друг друга не лучше, чем пришельцы из дальних стран.
А для коренных хазар, кочевников и скотоводов, город Итиль был только местом временного обитания. С наступлением весны они уходили со своими юртами и стадами в степи, на знаменитые Черные земли в долине реки Маныча, к Дону и к Волге, и кочевали там до осени.
