Исторические новеллы - [20]

Все остальные согласились с этим. Только дон Хосе молчал. Он не произнес ни слова. Весь его вид выражал протест. Его молчание угнетало собравшихся. Молодые глядели на него со сдержанным гневом. Самый младший из них — юноша, недавно отпраздновавший бар-мицву, преисполненный величием перемены в его жизни, плюнул в сторону дона Хосе. Никто не одернул его. Дон Хосе вздрогнул, но не двинулся с места. Он продолжал сидеть, бледный, слушая молча своего всемогущего и уважаемого зятя, сидящего во главе отполированного, инкрустированного белым серебром черного стола, но в действительности больше прислушивался к своему внутреннему голосу, чем к словам зятя.

Дон Хосе вышел из красивого, сводчатого зала, и дон Аврахам, провожавший всех до двери, положил ему руку на плечо и шепнул взволнованно:

— Я знаю, что вы человек чести и не оскверните, не дай Бог, имя Израиля.

— Я еще не выяснил до конца мое отношение к Богу наших предков, — ответил дон Хосе отчужденно и вышел гордо выпрямившись, почти касаясь головой притолоки.

Вернувшись вечером домой, он сказал жене:

— Роса, дорогая, я подымусь наверх. До завтрашнего вечера не приноси мне ни еды, ни питья. Я хочу поститься.

— Так велики беды?

— Да, и будут еще большими. Поцелуй за меня нашего сына перед сном.

И, придерживая рукой полы своей мантии, он медленно поднялся в мансарду по деревянным ступеням, покрытым пурпурным лаком.

Жена с сердцем, полным тревоги, смотрела на почитаемого мужа, поднимающегося в храм своего одиночества.

III

У входа в мансарду находилась прихожая со сводчатым потолком и стенами, задрапированная тяжелым занавесом, спускающимся до мраморного розового пола. Через противоположное высокое венецианское окно, которое занимало половину стены, вливался поток света, заполняя всю большую комнату, и медь шкафов сверкала как пламя. Хосе дель Амиго раздвинул обеими руками занавес, стал на пороге, осмотрел комнату холодным взглядом, как будто собираясь вступить в чужие владения. Так он стоял несколько секунд в раздумье, глядя вперед, пока глаза его не наполнились слезами и они не потекли по щекам и бороде. Он опустил руки и вошел.

Перед черным отполированным столом, за которым он писал, читал и изучал рукописи, стоял стул с мягким кожаным сиденьем и высокой резной спинкой. Сейчас стол был залит лучами заходящего солнца. Он передвинул стул в тень и сел.

Никогда в жизни не испытывал он такого чувства. Что-то похожее на дар предвидения пробудилось в нем. Он чувствовал, будто сильная буря уносит его в широкое бесконечное пространство. В этом пространстве все казалось предельно ясным: каждый холмик, каждое строение, каждое дерево, каждый куст. Чистота и удручающая печаль были в этом чувстве. Он сидел молча, но его дух носился в этих холодных пространствах до тех пор, пока не начали тускнеть и исчезать и в конце концов сомкнулись пространства и осталось одно страшное видение: сыны Израиля в великой Испании, министры, раввины, врачи и ученые, деловые люди и торговцы, женщины и дети — вся эта огромная община изгоняется из своих домов солдатами, вооруженными копьями, плетьми и крестами. Священнослужители, вельможи и простолюдины толпятся на улицах, на балконах и в окнах домов, смотрят на это зрелище наслаждаясь. Солдаты хлещут плетьми, а из толпы зрителей доносятся смех, крики гнева, летят плевки. В среде изгоняемых некоторые громко рыдают, другие тихо плачут, но большинство молчит в немом ужасе, идет по середине улицы и молчит; кто-то падает без сил, его поднимают идущие рядом и идут дальше. Вся эта бесконечно длинная процессия спускается к берегу моря — сотни, тысячи, десятки тысяч устремляются к морю (к порту Малака, Картахена или, может быть, к небольшому причалу одной из рыбачьих деревень?). Широко простирается море, на горизонте встают облака, несущие в себе черную бурю, громы и молнии. Только три небольших парусных судна стоят на якоре в ожидании толпы изгоняемых. Как все разместятся на этих трех жалких, ветхих парусниках? Как они отправятся навстречу опасностям в бушующее море, если еще до отплытия оно внушает им ужас? Кто привел эти суда? Куда их унесет? Кто примет этот несчастный груз, выплюнутый обезумевшей, занесшейся Испанией?..

Тихо сидел дон Хосе, и ужасные видения ни на мгновение не покидали его воображения. Долго так сидел он, погруженный в раздумья, а картина изменилась: толпы изгнанных спускаются к морю, преследуемые солдатами, подгоняющими их. На улицах, на балконах, у раскрытых дверей собираются толпы, глазеют на них, смеются, издеваются и плюют им вслед, а три ветхих парусника, стоящие на якоре, качаются на бурных волнах вправо и влево, с горизонта все еще приближаются штормовые тучи…

Дон Хосе встрепенулся, широко раскрыл глаза, вскочил со стула, встал во весь рост и сказал, обращаясь к самому себе:

— Я схожу с ума… Я вижу кошмары…

Он начал шагать по розовому мраморному полу взад-вперед, как зверь в клетке. Но видения не давали покоя, возвращались к нему с той же ранящей отчетливостью, с той же давящей внутренней грустью, от которой он задыхался.

Потом он успокоился немного, стал переходить от шкафа к шкафу, прикасаясь руками к прохладной меди, как бы желая впитать в себя что-нибудь от силы и крепости этих металлических дверей шкафов. Так он двигался, поглаживая ладонью блестящую красноватую поверхность облицовки шкафов. Он выпрямился, зашевелил губами, как бы обращаясь к кому-то невидимому, что-то решая незаметно для других, и встал перед большим окном, опираясь на край стола.