Исторические новеллы - [22]

Он помнил, кем были евреи в этой волшебной стране. В течение многих сотен лет в муках и страданиях терпели они насилие над их религией то от эдомитян, то от измаильтян; здесь же достигли богатства, уважения и славы, достойных человека. Здесь они мечтали и пели; углублялись в толкования Торы более, чем в любой другой стране рассеяния. Только самая малость уцелела от тех времен: несколько книг и забытые рукописи, дорогие молитвенники и богословские исследования, святые и светские стихи — немые свидетели исчезнувшего золотого века.

И невольно пришел на память странный стих, стих, который до сегодняшнего дня нисколько не волновал его, а теперь выражал его душевное состояние:

«Есть ли для нас на Востоке или Западе

Место надежды, покоя и безопасности?»

Странно, странно! Такие простые и ясные слова, но не чувствовал он их раньше, хотя читал не раз… Не тут ли, в Толедо или Кордове, написан поэтом этот чудесный стих, язык которого прекраснее, чем в любом знакомом ему произведении?..

Он перегнулся через стол, высунул голову в окно, охватил взором весь ландшафт, насколько было возможно, и прошептал ту же фразу, так тронувшую его сердце.

Так он сидел за столом, думая о своем. Ему стал понятен смысл происходящего. И когда из Толедо донесся звук рожка, оповещающий о наступлении полуночи, к нему пришло великое, страшное решение, облаченное в четыре огненных слова: «Ло амут, ки эхье!» («Не умру, но буду жить!»). Только эти четыре слова выделил он из слов псалмопевца: «Не умру, но буду жить и возвещать дела Господни»; остальное не важно: вся его страсть, беспокойство, страх, весь крик души нашли удовлетворение в четырех небольших, но емких словах: «Не умру, но буду жить!» Они огненными буквами отпечатались в его сознании. Его что-то подталкивало. Он вынул из ящика стола кусочек пергамента, гусиное перо и чернила и, едва владея собой, написал те четыре слова квадратными, черными, сверкающими буквами. В возбуждении он встал и разглядывал написанное с ощущением радостной дрожи, поддерживая края пергамента, чтобы он не свернулся и не расплывались чернила. Так он простоял, пока чернила не впитались.

Когда они высохли, он поднял пергамент, как святой свиток, осмотрел снова при свете луны, поцеловал и прижал к сердцу, как талисман. Он расстегнул одежду и положил его на голую грудь. Сердце его трепетало, будто он нашел то, что годами искал, нет, не годами — поколениями. Теперь ему не сорок лет, а сотни лет, он один из сынов той эпохи — эпохи Маймонида[7] и Галеви[8], и Габироля[9], и других, живших до них — они не умерли, они еще живут… Он чувствовал легкий голод, но ощущение радости пересилило голод. Он лег на кожаную кушетку в глубине комнаты, где он обычно отдыхал между делами. Лежал он одетым, заложив ногу на ногу, с открытыми глазами, всю ночь не сомкнув их. Так он пролежал до рассвета.

Наутро он подошел к маленькому рукомойнику, висевшему в углу комнаты, омыл руки и лицо. Лицо он мыл осторожно, сомкнув губы, чтобы вода не проникла в рот, так как он постился. Открыл широкий шкаф, вынул оттуда рукописный свиток — книгу «Возвышенное убеждение» Рабада I[10], развернул ее и вернул на место, вынул более толстую рукопись, написанную на иврите и арабском, — сборник изречений из Священного Писания и мудрецов Талмуда, — книгу Галеви, посвященную доказательствам истинности униженной еврейской религии, написанную, вероятно, тут, в Толедо. Он читал, не отрываясь, все утро и весь день. Только к вечеру, закончив читать, опьяненный и потрясенный, поцеловал книгу и поставил ее на место, в шкаф, закрыл его и спустился в жилые комнаты.

Он нашел донью Росу с четырехлетним сынишкой на руках внизу, у лестницы. Молча они ждали, когда он спустится к ним. Он улыбнулся обоим, положил руку на головку ребенка, как бы благословляя его, нагнулся к жене, посмотрел пристально в ее лучистые глаза и сказал ей решительно:

— Не умру!

— Как понять твои слова? — спросила она озабоченно.

— Я сказал и решил твердо: «Не умру, но буду жить! Ничего не смогут мне сделать»… — Глаза его горели.

— И наш ребенок… И я… — прошептала она в слезах.

— И вы будете жить, если на то будет воля Отца нашего на небесах. Ты, моя дорогая, накрыла на стол? День моего поста кончился. Я уверен, что Богу понадобятся все мои силы. Пойдем в комнаты.

Они втроем вошли в столовую, залитую светом спускающейся с потолка люстры. Стол был уставлен лучшей посудой и отборными кушаньями, как на праздник.

IV

Со дня поста дон Хосе как будто освободился от раздумий и сомнений и точно знал, что он должен делать: он должен жить! Он перестал беспокоиться, наоборот, его переполняло радостное ликование. Он погрузился в себя, в свою идею, казавшуюся ему возвышенной и несущей освобождение ему, его народу и, возможно, даже всему миру. Пергамент с написанными на нем словами он повесил на шелковом шнурке на грудь под рубахой, не снимал его ни днем, ни ночью. Он был уверен, что это защита от всякого зла.

Жену и единственного сынишку он любил нежной любовью и не переставал заботиться о них, оказывая им всевозможные знаки любви, как бы желая прилепить их к себе навечно; но в то же время его не покидала мысль, воцарившаяся в душе как откровение большого счастья: «Не умру, но буду жить!» Иногда он забавлялся этими чарующими словами, переводя их на греческий, латынь, арабский и испанский, возбуждая себя, он повторял шепотом: «Йо но морире, маc вивире!»